Игра с неверным мужем - Наталья Александрова Страница 8

Егор Иваныч закашлялся, и я подала ему стакан с остывшим чаем.

– Тезка, ты бы еще согрела… – заискивающим голосом сказал дядя Вася.

Я зыркнула на него недовольно и постучала по часам.

– Прости, дочка, что задерживаю, – немедленно отреагировал Егор Иваныч, – только стоят перед глазами те события, как будто вчера все случилось, а не двадцать лет назад.

В палату заглянула дежурная сестра и принялась ругать Петюню. Оказывается, он сумел пробраться в женское отделение и утащил там из одной палаты ананас и лифчик шестого размера.

– А лифчик-то ему зачем? – хором удивились мы все.

– Спрятал куда-то, паразит, – скривилась сестра, – вот уже он где у меня! Ночами не спит, по отделению шастает. Вчера вломился ночью в палату, девчонку с переломом чуть насмерть не перепугал! Хорошо, она заорала, так другие больные проснулись. Там старуха такая боевая Аглая Михайловна, она его костылем огрела по голове.

– Так у него же и так голова ушибленная…

– А, ему хуже уже не станет! – Сестра напомнила мне, что через полчаса всех посетителей выгонят, и ушла.

– Только хотел я на дорогу выползти, – продолжал Егор Иванович, – как подъезжает другая машина. Выскакивают из нее четверо мужиков да к той, первой машине подбегают. Орут, матерятся, дверцы рванули, как увидели, что нет никого, так еще пуще матюгами пустили. Не уйдет, кричат, сука, куда денется! И за той женщиной в лес побежали по следам, только водила возле машины остался. Если бы все ушли, я бы, может, рискнул, да угнал одну машину, завести-то тогда мог любую без ключей.

Но тут вижу – люди серьезные, да еще злые очень, таким под руку не попадайся. Тут слышу – палить они начали, я и вовсе испугался. Вот человек странно устроен – ведь приготовился было уже умирать, в снегу замерзнуть, а тут вдруг испугался. Шагнул я от дороги в сторону, оступился, да и покатился по склону. Притормозил кое-как, очухался, слышу – снег скрипит. И выбегает прямо на меня та женщина. Меня, конечно, не видит – я в снегу весь, как сугроб. И вижу я, что она что-то к груди прижимает. Вдруг сверток этот запищал, и понял я, что это ребенок, маленький совсем, в одеяльце. А женщина странно поступила. Сняла с себя кофту вязаную, на ней ни шубейки, ни куртки никакой не было. Развернула она ребенка, укутала в свою кофту и положила под елку. Перекрестила, глаза к небу подняла и шепчет что-то. Потом завернула в одеяльце сук толстый, что рядом валялся, и побежала вперед. А за ней уже слышу – эти ломятся. Орут – стой, сука, все равно не уйдешь! Поймаем, на елке подвесим! И отродье твое тоже!

Я лежу в снегу – ни жив ни мертв, думаю, если увидят – свидетеля точно не оставят. Эти проломились мимо – я в сторону откатился, снова там обрыв. И вижу я с обрыва, что женщина по склону бежит, а там пространство ровное, белое – река, значит. И эти трое за ней. Женщина оглянулась, да и ступила на лед. И пошла. Те уже к берегу подходят, она быстрее идет, бежит прямо. Стой, они кричат, да как пальнет один, видно, попал. Она упала, ползет дальше, один из этих сволочей ступил было за ней, тут другой его оттаскивает, что ты, кричит, братан, лед же еще тонкий, провалишься! И точно, слышу я треск, это лед на середине обломился, ушла женщина под воду. Побултыхалась немного, да и утонула.

Эти постояли, помолчали. Потом один и говорит: «Туда ей, суке, и дорога!» А другой: «Да, а что мы Корню скажем?» – «То и скажем, – третий вмешался, – он ведь все равно велел ее потом убрать. И пошли уже отсюда, а то достало все – в снегу по колено бегать!»

– И ушли они, – Егор Иванович заговорил тише, – а я лежу в снегу – встать не могу, до того меня все происшедшее потрясло. Жизнь меня везде мотала, всякого повидал, но чтобы вот так, на глазах у меня человек такой лютой смертью умер, – такого не было. Ну, встал, потащился назад, слышу – уехали эти бандюки и вторую машину увезли. Хоть живой, думаю, остался, и на том спасибо. И вдруг слышу писк какой-то, ну как заяц пищит или котенок маленький. И вспомнил я про ребенка, и понял, отчего та женщина так поступила. Ведь она злодеев этих от своего дитяти отводила, как птица от птенцов отводит! Ведь она ребенка спрятала и у Бога помощи попросила – спаси дитя невинное, говорит!

И тут меня как громом ударило. Ведь это же меня, думаю, Бог посылает, чтобы душу невинную спасти! Получается, что не зря меня те жлобы в поезде отлупили и не зря я шел ночью морозной и вот сюда поспел в самый момент!

Взял я того ребеночка, развернул слегка, гляжу – совсем маленький, красный весь, а сил плакать уже нет, только рот разевает. Ох, не жилец ты, думаю, замерзнем мы с тобой тут, снегом нас заметет, к утру и следа не останется. Что делать? Встал я посреди поляны той, где ребенка нашел, посмотрел на небо. Господи, говорю, если ты есть, не дай пропасть! Не за себя прошу – за дите малое, оно-то чем виновато. Никто мне не ответил, только звезда упала, как закатилась. Ну, думаю, это мне к смерти. Оглянулся по сторонам – и вдруг как молния в голове ударила. И осветила все вокруг. Увидел я места эти, как будто с самолета. Вот тут река, вот тут дорога. А железка, где меня-то с поезда выбросили, вон в той стороне, точно. А река-то наша, что у моей деревни Забродье течет. Только если вдоль реки этой идти, то за неделю не дойдешь, извилистая она очень и длинная. А вот если напрямик…

– Егор Иваныч, Василий Макарович! – В дверь заглянула медсестра. – Пора вашей посетительнице на выход!

– Да сейчас! – отозвалась я. – Вот только вещи их соберу!

– Спрятал я ребеночка за пазуху, прикрутил шарфом своим, да и пошел напрямик по лесу, – заторопился Егор Иванович, когда за сестрой закрылась дверь. – Как шел, кто меня вел – не помню, в голове будто компас работает – туда повернуть, тут пройти. Конечно, хорошо было, что подморозило, а снега мало, иначе завяз бы там. В общем, теперь я думаю, что верст десять, а то и больше отмахал я той ночью по бездорожью. И опомнился, только когда места уже пошли знакомые. Подошел я к деревне не от реки, а со стороны болота. Летом в то болото мы раньше и не совались, а зимнюю тропу мне отец показывал, у раздвоенного дерева она начиналась. Ну что, изменилось все, конечно, за двадцать лет, да только то дерево я узнал. Ну и пошел. Ребеночек у меня за пазухой молчит, а я и смотреть боюсь – ну как не живого уже несу?

Однако прошли мы по болоту, не сбился я ни разу, не провалился. Вышли в деревню, когда светало уже. Никто меня не видел, прошел к дому своему, гляжу – свет горит, и дым из трубы идет. Стукнул в окошко тихонечко, выглянула женщина – кто такой? Я шепчу – мама, открой, это я, Егор! Она как вскрикнет – и пропала. Потом дверь открыла, я думал – мать, а это сестра так постарела. И то сказать, лет двадцать я дома не был, не знал, что родители умерли. Ну, вошли в избу, ты, говорю, Анна, только не пугайся. И подаю ей ребенка. А сестра у меня санитаркой работала вместе с матерью, пока пункт фельдшерский не закрылся. Ну, все же женщина, хоть своих детей и не было, а как-то разобралась с ребеночком-то. Это, говорит, девочка новорожденная, ей дня три, не больше, пуповинка не отпала. А я как отдал ей ребенка, так и свалился на пол. Проспал чуть не сутки. Ну, после как проснулся, гляжу – ребеночек обихожен, спит спокойно в колыбельке – на чердаке еще наша люлька хранилась. Сел я за стол, да и рассказал сестре всю свою жизнь и последние события тоже. Так и так, говорю, послал меня Бог девочку спасти, я и постарался. А теперь решай, что делать с ней станем. А что тут решать, сестра говорит, уже все за нас решили. Куда же ее денешь, если матери на свете нету? Только, говорю, молчать нужно про это все, потому что если те сволочи, что мать ее убили, прознают, что дочка жива, то нам несдобровать. И ей худо будет. Сестра со мной во всем согласная, она и раньше никогда никому не перечила. Решили мы объявить, что я с дочерью вернулся. Мать, дескать, при родах померла, а я вот вернулся в родные места, поскольку дома и стены помогают. Напоследок сестра подает мне сережку бриллиантовую, очень красивую. Я при своей жизни повидал цацек разных, так сразу понял, что работа старинная и вещь дорогая. Нашла, говорит сестра, в пеленке девочкиной. И еще бирочка там была, а на ней написано – Сарафанова Надежда, десятое декабря одна тысяча девятьсот девяносто второго года. И еще цифры, мне сестра объяснила, что это рост и вес. В роддоме такие новорожденным детям привешивают, чтобы потом не спутать. Ну, говорю, вот и хорошо, что у девочки имя есть. А сестра смеется – какое же это имя? Это мать ее так звали, в роддоме всегда так пишут, а у ребенка еще имени нету… Все равно, говорю, дочку Надей назову, очень ей это имя подходит – Наденька-найденка. А фамилию свою дам, про Сарафанову забудь. Сестра мне еще на пеленке штамп показала – Зареченская больница. Прикинул я – вполне могла та несчастная оказаться в том месте, где смерть свою нашла, если из больницы ехала. Взял я пеленку ту, да кофту вязаную, да и сжег во дворе за сараем, а сережку спрятал подальше. Ну, сельсовет у нас был в соседней деревне, отнесла сестра председателю пол-литра да денег сколько-то, он и оформил ребенку метрику. Боровик Надежда Егоровна, все как у людей.