Он не хотел предавать - Феликс Меркулов Страница 8

Уж наверняка не о том, что скоро будет лежать в могиле на Троекуровском кладбище…

Почему, ну почему он это сделал?

Ведь должна быть причина. Ни с того ни с сего люди не стреляются. Узнал, что смертельно болен? Бред, он был здоров. Занимался спортом, регулярно проходил медкомиссии.

Георгий рассматривал фотографии одну за другой, и ему вспоминались различные моменты жизни, связанные с Юрой Малышевым. Как-то вскоре после Юриного увольнения он спускался в лифте с одним из сослуживцев, и разговор у них случайно зашел о Малышеве.

— Если честно, мне он не нравился, — признался сослуживец. — Слишком тихий. Такие люди всегда вызывают подозрение, особенно мужики. Они или педики, или…

— Или кто?

Сослуживец пожал плечами, видимо не найдя подходящего сравнения. «А что, — сказал Георгий — если бы он морально разлагался и сморкался в два пальца, то тем самым был бы ближе народу?» Сослуживец, понятное дело, обиделся.

Оба они тогда даже предположить не могли, что Юры уже нет в живых.

После увольнения Малышева многие отзывались о нем нелестно. Тем, кто его плохо знал, он казался даже туповатым. Если открывал рот, то говорил тихо, как мямля, иной раз приходилось на него прикрикивать. А Гольцову Юра был симпатичен как раз теми чертами, которые отталкивали других: замкнутостью, сдержанностью, умением молчать. Несколько раз они вместе занимались решением кое-каких проблем, и Малышев никогда не подводил. Это был очень надежный человек, в любых ситуациях остающийся ровным, спокойным, немногословным. Казалось, он начисто лишен эмоций. И с коллегами никогда не прибегал к повышенным тонам. «Не надо путать хамство с принципиальностью»…

И еще Юра умел жертвовать личными интересами, что особенно ценно в коллективе, где небольшие зарплаты, ненормированный рабочий день, а задача — ни больше ни меньше как спасать мир…

Выйдя из кабинета, Георгий столкнулся с Зиночкой. Она будто ждала его, спросила грустно:

— Переживаешь?

— Переживаю.

— Хороший он был мальчик, правда?

Для Зиночки все они были «мальчиками», даже усатые дядьки, обремененные детьми и долгами. И всех их она любила как своих младших братьев, заботилась о них, считала своим долгом смягчать отношения между «верхами» — шефом, и «низами» — коллективом.

Зиночка была из числа немногих сотрудников, пришедших в НЦБ почти с момента его создания. Пришла, да и прикипела к месту, к людям — и осталась здесь навсегда. Сменялись директора, менялась внутренняя и внешняя политика бюро, приходили и уходили молодые офицеры, а Зиночка оставалась такой же, как в первый свой рабочий день…

Нет, конечно же не такой. Более умудренной и опытной. И потому немного грустной.

— Да, правда, — согласился с ней Гольцов.

— А для родителей его какая трагедия!

Она сказала так, будто смерть Юры Малышева стала и ее личной трагедией. Зиночка о своих чувствах никогда не рассказывала, но почему бы не допустить, что Юра нравился ей самой. Это они, молодые офицеры, привыкли видеть в Зиночке только товарища, собрата, так уж «исторически сложилось», как пишется в учебниках по истории. Зиночка сама могла бы написать учебник по истории Российского бюро Интерпола.

— Прямо беда, — повторила она слова Полонского. — Все-таки вы, мужчины, такие ранимые, хоть и хорохоритесь, и притворяетесь циниками. А на самом деле…

— Что?

— А на самом деле вам надо бы поучиться плакать, вот что!

— Это еще зачем?

— А затем, — серьезно глядя на Гольцова, ответила Зиночка. — Меньше всякой дряни будете накапливать здесь. — Она похлопала себя ладонью полевой стороне груди. Добавила: — Женщинам легче. Поревешь, вот и отлегло от сердца. А вы всё в себе держите. Держите, держите, а потом — вот. Зиночка кивнула на дверь кабинета, в который больше никогда не войдет Юра Малышев. — Как натянутая струна, — объяснила она. — Однажды обрывается.

— Не понимаю, зачем он это сделал? — сказал Георгий. — Ведь не психопат. Нормальный, здоровый парень. Уж кто-кто, но Малышев!.. Никогда бы не подумал. Как считаешь, почему он это сделал?

Зиночка покачала головой, глядя на Гольцова почти с упреком:

— А то ты не знаешь, из-за чего стреляются в двадцать шесть лет.

— Не знаю.

— Правда не знаешь?

— Правда не знаю.

— Гоша! В двадцать шесть лет стреляются из-за любви.

— Ты точно знаешь или это так, женская интуиция?

Зиночка сердито тряхнула светлыми кудряшками:

— Не прикидывайся старым циником, Гольцов. Тебе это не идет.

Повернулась и пошла по коридору, сердито постукивая каблучками.

Георгий и не притворялся. Он вправду не верил.

В двадцать шесть лет разве думаешь о смерти? Да, кажется, скорее мир перевернется, чем ты перестанешь существовать!

Сколько раз Гольцов встречал рисковых парней, на которых, что называется, шкура горит. И все они были уверены, что уж с ними-то точно ничего не случится. Жизнь фонтанировала в них, била ключом, они просто не могли умереть и чувствовали это. В двадцать шесть легко бравировать и рисковать жизнью, потому что ты уверен — на самом деле все это только игра и жить ты будешь долго и счастливо. В эту пору легко забываются проблемы, легко прощаются обиды, легко принимаются ответственные решения, и в будущее смотришь с оптимизмом, потому что веришь: в любой момент все можно повернуть вспять, начать сначала. Судьба лепится пальцами, как жирная глина, в любой момент ее можно смять и начать лепить заново.

Елки-палки, до чего же здорово живется в эту пору, с какой силой страдается, любится, дышится, не спится по ночам!..

Ну из-за чего, из-за чего можно в двадцать шесть лет пустить пулю в рот, если даже в трагедии наслаждаешься собственными страданиями, потому что по-щенячьи уверен: никто до тебя ничего подобного не переживал!

Вообще, из-за чего люди добровольно уходят из жизни?

Из-за опустошенности, разочарования, отчаяния? Но откуда было всему этому взяться у молодого, здорового, красивого, благополучного во всех отношениях парня, откуда?