Пелагия и красный петух - Борис Акунин Страница 8

– Это имя языческое, для домашнегоупотребления. А крестильное какое?

– Антип, ваше преосвященство.

– Хорошее имя, народное, – одобрил владыка.

Мальчик нежно коснулся губами его руки, иМитрофании умилился, погладил Антипа-Антиноя по затылку.

Не спеша пошел дальше, а Пелагия задержалась –очень уж искусно клала петли мать благочестивого гимназиста. Монахиня и самаувлекалась вязанием, всегда носила на шее мешочек с рукодельем, однако побестолковости пальцев вечно путала рядность и бедствовала с узелками.

«Как это вы, сударыня, так ловко накидкладете?» – хотела она спросить и вдруг заморгала, прижала очки к переносице.

Странные у мастерицы были руки: широкие и сволосками на пальцах.

Пелагия подняла глаза, узрела над кружевнымворотничком неженскую, кадыкастую шею и ойкнула.

Удивительная дама остановилась, поймав взглядмонашки, и вдруг подмигнула.

Ее семейство проследовало дальше, так что обеэнтузиастки вязания оказались наедине.

– Вы мужчина? – шепотом спросила Пелагия,широко раскрыв глаза.

Та кивнула, поднесла палец к губам: тс-с-с.

– А... они кто? – инокиня растерянно кивнулавслед плечистому господину и прелестным чадам.

– Моя семья. – Голос у переодетого былвысокий, с подвзвизгом, от женского почти неотличимый. – Мой муж, Лев Иванович.И наши деточки, Антиной и Саломея. Мы содомиты.

Последняя фраза была произнесена совершеннообыденным тоном, как если бы говоривший сказал «мы одесситы» или «мыменонниты».

– С-содомиты? То есть... то есть мужеложцы? –с запинкой произнесла Пелагия стыдное слово. – А как же барышня? И потом...разве у вас могут быть дети?

– Саломея не барышня, он раньше в мужскихбанях работал. Там его Левушка и подобрал. Так нежен, так нежен! А как поет!Антиной – тот веселый, озорной, иной раз и пошалить любит, но Саломеюшка –просто ангел. Мы все трое Льва Ивановича любим, – мечтательно произнеспоразительный собеседник. – Он настоящий мужчина, не то что обычные. Длянастоящего мужчины женщины мало, для него все прочие мужчины, как женщины.

Слушать было и стыдно, и интересно. Пелагияобернулась на Митрофания – далеко ли отошел. Только бы не узнал, бедный, когоэто он так ласково благословил.

Преосвященный был неподалеку. Остановилсяоколо группы евреев, к чему-то там прислушивался. Вот и хорошо.

– И давно вы? Ну... вот так живете? – слюбопытством спросила монахиня.

– Я недавно. Семь месяцев всего.

– А раньше?

– Раньше жил как все. Супругу имел, дочку.Служил. Я, знаете ли, преподаватель классической гимназии. Латынь,древнегреческий. До сорока лет дожил, а кто я и что я, не понимал. Будто сквозьпыльное стекло вагона на жизнь смотрел, а жизнь катилась все мимо, мимо. А каквстретил Льва Ивановича, стекло сразу лопнуло, рассыпалось. Вы непредставляете, как я счастлива! Будто воскресла из мертвых!

– Но как же ваша семья? Я имею в виду тусемью.

Преподаватель классической гимназии вздохнул.

– Что ж я мог, когда тут любовь и воскресение?Все им оставил. Деньги в банке, сколько было. Дом. Дочку жалко, она у меняумненькая. Но ей лучше без такого отца. Пускай помнит меня, каким я был раньше.

Посмотрев на чепец и шелковое платьевоскресшей, Пелагия не решилась оспаривать это утверждение.

– Куда же вы теперь направляетесь?

– В Содом, – был ответ. – Я же вам сказала: мысодомиты.

Пелагия опять перестала что-либо понимать.

– В какой Содом? Тот, что уничтожен Господомвместе с Гоморрой?

– Был уничтожен. А теперь возрожден. Одинамериканский миллионщик, мистер Джордж Сайрус, известный филантроп, нашелместо, где стоял библейский Содом. Сейчас там возводится город-рай – для таких,как мы. Никаких полицейских гонений, никакого общественного презрения. Иникаких женщин, – лукаво улыбнулся собеседник. – Из вас, натуралок, все равноне получится такой женщины, какая может получиться из мужчины. Хотя, конечно, иу вас есть на что посмотреть. – Бывший классицист оценивающе обвел взглядомфигуру инокини. – Бюст – это не штука, можно ваты подложить, а вот плечи, линиябедра...

– Иродиада! Куда ты запропастилась? – донессяиз тумана зычный голос. – Дети хотят назад, в каюту!

– Иду, милый, иду! – встрепенулась Иродиада ипоспешила на зов любимого.

Каких только существ нет у Господа Бога,подивилась Пелагия и двинулась по направлению к Митрофанию.

Увидела, что преосвященный успел перейти отпассивного действия – внимания чужим речам – к действию активному: потрясаядесницей, выговаривал что-то седобородому раввину, окруженному гурьбойподростков.

Из-за чего начался спор, сестра не слышала.Должно быть, владыка по обычной своей любознательности стал выспрашиватьевреев, куда едут, да из каких видов – по нужде ли, из-за веры ли, или, бытьможет, бегут от несправедливых преследований, да и сшибся на чем-то с иудейскимсобратом.

– ...Оттого-то вы повсеместно и гонимы, чтогордыни в вас много! – грохотал владыка.

Ветхозаветный отвечал ему не менеегромоподобно:

– Гордость у нас есть, это правда! Человекубез гордости нельзя! Он – венец творения!

– Да не гордости в вашем народе много, аименно что гордыни! Всеми, кто не по-вашему живет, брезгуете, все запачкатьсябоитесь! Кто ж вас, таких брезгливых, любить-то будет?

– Не людьми мы брезгуем, а людской грязью! Чтоже до любви, то сказано царем Давидом: «Отовсюду окружают меня словаминенависти, вооружаются против меня без причины; за любовь мою они враждуют наменя, а я молюсь».

Раззадоренный отпором, Митрофаний воскликнул:

– Кого это вы любите, кроме своихединоплеменников? Даже и пророки ваши только к вам, евреям, обращались, а нашисвятые обо всем человечестве печалуются!

Пелагия подумала: жаль, обер-прокурор неслышит, как владыка иноверцев громит, то-то бы порадовался.

Диспут слушать было интересно, а ещеинтересней наблюдать: при всех религиозных отличиях оппоненты и темпераментом,и внешностью чрезвычайно походили друг на друга.