Магия успеха - Феликс Разумовский Страница 7

Когда Снегирев добрался до гуся, уже начался бесконечный час сериала и народу на кухне было немного. Гриша Борисов яростно рубал перловку, всем своим скорбным видом выражая непротивление злу, смешанное с тревогой за будущее российской интеллигенции, — зарплату он не видел уже шесть месяцев. Таня Дергункова, нарядная, с надеждой во взоре, суетливо нарезала закусь, и свеже-наманикюренные пальцы ее дрожали: сегодня к ужину она ждала очередного принца, пусть не на белом коне, но по-кавалерийски усато-кривоногого. Может, наконец судьба? Предначертание, рок, фатум? Ладно, утром будет видно.

А вот кто не жаловался на судьбу, так это Валя Новомосковских. Сегодня в привокзальных удобствах Бог послал ему липкую от нечистот стобаксовую, и потому «Балтика» лилась рекой, в пластмассовом ведерке громоздились раки, а друган Юрасик, будучи уже изрядно навеселе, разливался курским соловьем.

«Скину белые одежды…» — нараспев предупреждала по радио супруга Киркорова; бывший на мели Тарас Кораблев хмуро жарил вчерашние макароны, а колченогий кот Пантрик, обожравшись хозяйского балыка, из спортивного интереса готовился умыкнуть истекающего жиром палтуса, порадовать вечно беременную жену.

— Алеша, вам ногу? — Гусиный окорок едва уместился на тарелке, сверху тетя Фира облила его густой, на базилике, подливой и в отдельной посуде подала кусок фаршированного гусиного горла посреди горки подостывших шкварок. — Горчицу хотите?

Она улыбалась, но уголки ее старческого рта скорбно подрагивали, а в глазах таилось что-то жалкое. Смотреть на нее было тяжко, как на побитое животное.

— Спасибо, тетя Фира, и так очень вкусно. — Уставившись в тарелку, Снегирев молча убрал гуся, съел и в самом деле таявшие во рту шкварки и, поднявшись, вытащил из холодильника купленную по пути домой коробку. — «Ленинградские», свежие. Давайте-ка чаю попьем.

Однако чаепитие вышло столь же печальным. Маленькие, всегда вызывавшие восторг пирожные на этот раз в горло тете Фире не лезли, и, отставив недопитую чашку в сторону, она принялась тереть внезапно заслезившиеся глаза:

— Пейте, пейте, Алеша, на меня не смотрите.

Она покачала седой головой и, вдруг всхлипнув, медленно пошла к себе, как-то тяжело, сгорбившись, словно на похоронах. Проводив ее долгим взглядом, Снегирев поднялся и понес грязную посуду в раковину. Юрасик, случайно встретившись с ним глазами, «заткнул фонтан» и предпочел общаться с раками, интеллигент Борисов подавился кашей, а Пантрик, плюнув на палтуса, временно забился за плиту, подальше от этого двуногого, опасного, как лайка-медвежатница. В гнетущей тишине, лишь вода пульсировала в трубах, Снегирев управился с посудой и, миновав длинный, слабо освещенный коридор, постучался в дверь своей квартирной хозяйки:

— Тетя Фира, что там идет, по ящику-то?

Эсфирь Самуиловна и в самом деле сидела перед включенным телевизором, однако смотрела не на экран, а, подперев сухонькой ладошкой подбородок, невидяще уставилась в истертый рисунок паркета. По ее морщинистым щекам сбегали частые слезинки, узенькие плечи вздрагивали, а губы еле различимо причитали:

— Господи, страшно-то как. Господи… — Ощутив его присутствие, тетя Фира вздохнула и, утерев глаза намокшим носовым платком, попыталась через силу улыбнуться: — Не обращайте внимания, Алеша, я просто истеричная старуха. Старая жидовка… Зажилась, говорят…

Выяснилось, что днем Эсфирь Самуиловна решила наведаться в открывшийся неподалеку «ночник», где, по словам Оленьки Борисовой, цены вызывали смех. Но не тут-то было. На входе тетю Фиру остановил усатый охранник и, пояснив, что «чурок, жидов и барбосов пускать не ведено», дружески посоветовал или уматывать на историческую родину, или поживее дать дуба. «А то мы поможем». Ошивавшиеся у дверей «синяки» пьяно заржали, и Эсфирь Самуиловна, с тяжелой душой, несолоно хлебавши побрела назад.

— Это же так страшно, Алеша. — Она судорожно вздохнула, однако справилась и плакать не стала. — Бог сотворил людей одинаковыми, я-то уж насмотрелась на войне: кровь у всех одна, что у евреев, что у русских, что у грузин, — красная. А кто против равенства, тот, значит, против Бога. И кто дал им право судить? Выходит, если человек еврей, то, значит, он не человек? А впрочем, здесь всегда было так…