Венчание со страхом - Татьяна Степанова Страница 7

— Обнаружили ее пассажиры электрички. Как раз в 9.55 московская прибыла. Дачники и наткнулись на тело, — рассказывал Соловьев, пока Никита осматривал вещи Калязиной. — Позвонил нам станционный сторож. Мы роту подняли по тревоге, лес начали прочесывать. У этого ублюдка было в запасе минут сорок между электричками, вот и получается, что…

— Что получается? — спросил Колосов с плохо скрытым раздражением.

— Что путей отхода у него могло быть только два: либо он сел на ту самую электричку 9.20, на которую так торопилась Калягина, и сразу же укатил в Москву, либо побежал в поселок. Если принять за основу вторую версию — он наш, местный: или дачник, или кто-то с зообазы. И находится до сих пор здесь.

— Легкий путь, Юра.

— Легкий, да, — Соловьев тяжко вдохнул. — Это как в сказке. Но… ты как хочешь, Никита, но не могу я его представить босого, перемазанного грязью, а может, и чем похуже, в электричке! Не могу, понимаешь? Это ж полный дурдом. И вообще, — он помолчал. — За каким чертом он разувается перед этим! В Брянцеве он тоже босым бегал, да?

— Он… — Колосов вертел в руках связку ключей, извлеченных из сумки Калязиной. — Я сегодня это слово слышу в двадцатый раз. Никаких ассоциаций, усек? Никакого воображения у меня уже не осталось. Я не знаю, для чего он это делает. Не знаю.

Он молча осматривал сумку: недавно купленная, вместительная, из пестрой плащевки на «молнии» (такие старухи почему-то особенно любят). В сумке — две газеты: «Аргументы и факты» и «Вечерка», старый перетянутый резинкой зонтик, стираные гольфы в пластиковом мешочке, пакетик с лекарствами: валидол, глазные капли, очечник (она постоянно носила очки, они упали в траву, когда ОН сбил ее с ног) и видавшая виды косметичка — бархатная, расшитая бисером. Никита раскрыл ее. Косметичка, как и все в этой сумке, хранила запах хозяйки: смесь валерьянки, мяты, нафталина, крепких дешевых духов — все, чем пахнут молодящиеся старушки.

Одну за другой он вынимал вещи: проездной «сезонка», картонный пропуск в НИИ, огрызок черного карандаша для подводки бровей, остатки польской помады коричневого цвета. В кошельке обнаружились деньги: купюра в пятьдесят тысяч и гремучая тяжеловесная мелочь, пластиковые жетоны на метро…

— Значит, полтинник внимания его не привлек. — Соловьев взял у Никиты пропуск, посмотрел фото Калязиной — кругленькая, очкастенькая аккуратная старушка. — Равно как и ее сережки с фианитом, у моей бабки, кстати, такие же были, и колечко с синим камушком неизвестного происхождения. Дешевка, конечно, но если бы это был просто бродяга, бомж — не побрезговал, забрал бы все подчистую. Этот же не грабил, он… Он и прежде ведь не грабил, а?

Колосов положил вещи в сумку. Вместо ответа спросил сам:

— Сколько времени он, по-твоему, находился возле нее?

Соловьев, прищурясь, посмотрел на солнце, пробивающееся сквозь плотную листву нависшей над тропинкой липы.

— Достаточно, чтобы снять с себя и с нее штаны. Минут семь-десять. Однако этот оригинал белья не трогал. А вот что он делал…

Ей было нанесено четыре удара. Медик сказал, двумя он оглушил ее, сбил с ног, затем бил уже лежачую. Потом зачем-то поволок тело вперед, не в кусты, заметь, а, наоборот, — из кустов, на видное, солнечное место. И тут снова ударил. Я думаю, он как-то манипулировал с ее телом — может, ощупывал, гладил. Эти, с завихрениями насчет стариков, часто так поступают. Однако вступить в половой контакт не пытался. Ее одежда на этот счет — в порядке. Потом он ударил ее еще раз.

— Значит, всего было шесть ударов? И все по голове?

— Эксперт так сказал, следователь записал. Других повреждений на теле вроде нет. А эти по брызгам крови на кустах установили, по, частицам мозгового вещества. — Соловьев сморщился, приподнял фуражку и вытер лицо платком. — В общем, он обращался с ее головой, точно с орехом. Грецким. Долбил, долбил. И все камнем, все камнем… Видишь, там след волочения на земле? Он тащил ее за кофту, а сам шел все время по траве: примял ее здесь и здесь. А след оставил нам только один. Тот, что ты видел только что. Визитную карточку свою — лапу заднюю. Дерьмовый след, Никита. Никакой идентификации там не получится. Я хоть не эксперт, а сразу скажу-в пролете мы снова.

Колосов молчал. Потом спросил:

— Проческа дала что-нибудь?

— Нет. Впрочем, когда она давала? — Соловьев криво усмехнулся. — Дирижабль улетел — ту-ту. Наши сейчас поселок трясут. Бродяг ищут в лопухах, нарушителей паспортно-визового — ну, все как обычно в таких случаях. Только даже если они притащат мне сейчас за шкирман синяка без алиби — я все равно не поверю, что это ОН. Понимаешь, Никита? Не поверю я в это!

— Ладно. Верю — не верю, как на ромашке. Пойдем переговорим с теми, кто ее обнаружил, потом на зообазу заглянем, — сказал Никита.

— Двоих свидетелей из дачников мы опросили и уже отпустили. Сейчас можно со сторожем побеседовать и с мужем кассирши станционной. Их дом прямо рядом с путями. Он со смены из Москвы возвращался. Считай, первый Калязину и увидел. Хороший мужик, я его знаю.

Колосов поднял бровь.

— Хороший? Он точно на той электричке ехал?

— Точно, — Соловьев снова усмехнулся. Теперь как-то печально. — Другие пассажиры это подтвердили железно.

До станции они дошли тем самым путем, который выбрала для себя Калязина, — миновали сырой душный тоннель, проложенный в зарослях бузины, орешника и крапивы, и вышли к перрону к «головному» вагону в сторону Москвы. Здесь к старой развесистой березе на лужайке одуванчиков лепилась бревенчатая будочка, где коротали время станционный смотритель и кассирша.

Сторож-смотритель — седоусый краснолицый старик в тельняшке и защитных диагоналевых брюках — сразу видно, отставник армейский, рассказывал взволнованно, но лаконично:

— Пассажиры с ясногорской электрички сошли, ну и в лес, к дачам своим врассыпную шуганули. Потом, гляжу — двое назад бегут: Васильич — муж Ольги нашей — и какой-то в очках с рюкзаком. Женщина убитая, кричат, звони в милицию. Вы к Васильичу непременно идите. Я-то с их слов знаю, а он об нее, сердешную, споткнулся.

— В промежутке между московской и ясногорской электричками никто из лесу не появлялся, не заметили? — Никита спросил это чисто машинально, для порядка.

На то, что бдительный свидетель тут же выложит ему приметы подозрительного субъекта, привлекшего его внимание странным поведением, он перестал надеяться уже на второй месяц службы, когда схлынул тот детективный восторг, который окрыляет новоиспеченного опера — бывшего курсанта Высшей школы милиции, когда ему дают первое самостоятельное дело (для Никиты это было добрых двенадцать лет назад — словно в небывалой, сказочной жизни, называемой юностью).

— Да я, товарищ родной, будку красил. Трансформатор видите? — сторож ткнул обкуренным пальцем куда-то за сторожку. — Краску ацетоном разводил, потом бордюр от лопухов очищал — на карачках елозил. За перроном-то я и не следил. И какие в это время пассажиры? Наши все до восьми еще уехали, кто на работу. А для дачников рановато.