Американский детектив - 4 - Джон Гоуди Страница 7

Самой интересной эта игра становилась в часы пик, когда специально нанятые люди заталкивали пассажиров в вагоны в невероятном количестве. Происходило этоглавным образом в экспрессах, и именно там он установил свой личный рекорд. Согласно данным транспортного управления, предельное число пассажиров, которые могли поместиться в вагон, составляло 180 человек (220 — для вагона компании БМТ), но этим дело не ограничивалось. Временами, особенно после задержки поездов, можно было затолкать в вагон дополнительно ещё человек двадцать, так что оказывались занятыми все 44 сидения и ещё от 155 до 160 человек стояло в проходе. Так что можно было поверить в старую байку про то, что однажды человек умер в вагоне от сердечного приступа на станции Юнион-сквер, но проехал стоя до Бруклина, пока не вышло достаточно пассажиров, чтобы тело смогло упасть.

Денни Дойл улыбнулся. Он сам рассказывал эту историю, утверждая, что она случилась именно в его поезде. Если такое действительно могло произойти, то скорее всего в час пик несколько лет назад. Тогда прорвало магистральную трубу, вода затопила пути, так что когда движение восстановилось, на платформах скопились толпы народу, на каждой станции поезд стоял по нескольку минут, и люди давились насмерть, лишь бы втиснуться в вагон. В тот вечер в каждом вагоне ехало больше 200 пассажиров, да плюс ещё багаж — больше миллиона фунтов!

Он снова улыбнулся и повернул рукоятку тормоза: поезд подъезжал к остановке на двадцать восьмой улице.

Том Берри

Закрыв глаза и раскинувшись на сидении в головной части первого вагона, Том Берри полностью расслабился, успокоенный покачиванием вагона и усыпленный нестройной мешаниной звуков. В приятной и неясной дымке мелькали станции, и он не утруждал себя считать их. Ему нужно было выйти на Астор-плейс, а когда это сделать подскажут привычка и какое-то шестое чувство, инстинкт выживания, выработавшийся у жителей Нью-Йорка на многочисленных фазах вооруженного сосуществования с городом. Чтобы справляться с бесконечными угрозами, они как животные джунглей или растения адаптировались и выработали специфические средства защиты. Разрежьте жителя Нью-Йорка, и вы увидите такое строение мозга, такие связи в его нервной системе, каких нет ни у одного обитателя любого другого города в мире.

Он улыбнулся собственной мысли и задержался на ней, отшлифовывая её и даже придумывая ту небрежную фразу, которой поделится ею с Диди. Уже не в первый раз ему пришло в голову, что Диди для него очень много значит. Как падающее в лесу дерево не шумит, если рядом нет никого, кто может его услышать, так и для него ничто не имело значения, если он не мог поделиться этим с Диди.

Возможно, это была любовь. Может быть, именно так можно было обозначить тот запутанный клубок сумасшелших и противоречивых чувств, его охватывавших: сексуальное неистовство, враждебность, удивление, нежность и почти непрерывная конфронтация. Это и есть любовь? Если это действительно так, то чертовски не похоже на то, как описывают её поэты.

Улыбка погасла, и брови нахмурились, когда он вспомнил вчерашний день. Он вышел из метро, прыгая через три ступеньки, почти бежал, мечтая о своей капризной возлюбленной, сердце забилось в предвкушении, что он сейчас её увидит. Она открыла дверь на стук (звонок уже три года не работал), развернулась и ушла, не произнеся ни слова.

Том замер у двери, разинув рот с застывшей на губах улыбкой. Даже в этот момент удивления и растущего гнева она оказалась сильнее его; этому не мешали даже скрывавшие её красоту брюки из грубой ткани, неряшливо обрезанные выше колен, очки в металлической оправе, каштановые волосы, небрежно падающие на щеки.

Он взглянул на пустые глаза и оттопыренную нижнюю губу.

— Ты регрессируешь. Это состояние мне знакомо. Ты впервые его испытала в три года.

— Тебя блестяще подковали в колледже, — хмыкнула она.

— В вечерней школе.

— Да-да, в вечерней школе. Сонные студенты и преподаватель в мятом пиджаке, целый час преющий над проблемой, как избавиться от мучительной скуки.

Он шагнул к ней, стараясь не ступать на потертый рваный коврик, едва прикрывавший покоробившиеся доски пола. В некоторых местах они приподнялись, в других — просели, словно их покорежило землетрясением да так и бросили, и продолжал улыбаться, но уже совсем невесело.

— Это чисто буржуазное презрение к низшим классам, — заметил он. Многие не в состоянии посещать колледж в дневное время.

— Многие люди. Ты не человек, ты — враг рода человеческого.

В нем начала подниматься мрачная ярость; движимый упрямством (а, может быть, не только упрямством, образующим узкую полоску между любовью и ненавистью и соединяющим страсть и гнев), Том почувствовал, как его охватывает сексуальное возбуждение. Он знал, что если Диди это заметит, то непременно воспользуется своим преимуществом, а потому повернулся к ней спиной и ушел в противоположный конец комнаты. Выкрашенные оранжевой краской книжные полки покосились, как пьяные. На распухшей от множества слоев старой краски каминной доске тоже стояли книги, они же лежали и в неработающем камине. Эбби Хофман, Джерри Рубин, Маркузе, Фанон, Кон-Бендит, Кливер — стандартный набор пророков и философов Движения.

Голос девушки достал его и там.

— Я больше не желаю тебя видеть.

Он ожидал и этих слов, и до последнего нюанса выдержал выверенный тон. Не поворачиваясь, он ответил,

— Думаю, тебе стоит сменить имя.

Том рассчитывал подобным заявлением вывести её из равновесия. Но едва произнеся эти слова, понял всю их двусмысленность и то, что она неправильно их истолкует.

— Я никогда не верила в разумность брака, — заявила Диди. — И даже будь это так, предпочла бы жить с... ну, с кем угодно... чем выходить замуж за свинью* (имеется в виду широко распространенное прозвище американских полицейских — свиньи — Прим. пер.).

Том оперся спиной о каминную доску.

— Я не собирался предлагать тебе замужество. А имел в виду твое имя. Диди — слишком легкомысленно для революционера. Революционеры не должны носить бессмысленных имен. Сталин, Ленин, Мао, Че — все это четкие диалектические имена.

— Как насчет Тито?

Он рассмеялся.

— Один — ноль в твою пользу. В самом деле, я ведь даже не знаю твое настоящее имя.

— А какая разница? — Потом, пожав плечами, она добавила, — Дорис, я его ненавижу.

Кроме своего имени, она ненавидела ещё множество вещей: истеблишмент, систему, мужской шовинизм, войны, бедность, полицейских и особенно отца, неизменно преуспевающего финансиста, который обеспечивал её шелком, атласом, любовью, вставными зубами и образованием в колледже Айви-лиг; который почти, но не до конца, понимал и её нынешние нужды, и от которого, к его величайшему огорчению, она принимала деньги только в самых стесненных обстоятельствах.

Нельзя сказать, что в большинстве своих мыслей и чувств она была слишком уж не права, но отсутствие последовательности во многих вещах буквально сводило его с ума. Если она ненавидела отца, ей ни в коем случае не следовало принимать от него деньги; если она ненавидела полицейских, ей не следовало спать с одним из них.