Томка и рассвет мертвецов - Роман Грачёв Страница 7

Потом позвонила Олеся Лыкова, наша соседка и воспитательница Томки в детском саду. Она редко звонит в выходные, и от этого ее звонки вдвойне приятнее. Я почувствовал, что краснею. Впрочем, я рано радовался, повод у нее был банальнее некуда: она просила — «если это удобно» — предоставить ей в аренду вафельницу. Сей чудный бытовой прибор остался от моей бывшей жены, которая, как я уже неоднократно рассказывал, ушла от нас с Томкой, не взяв никаких общих вещей. С тех пор вафельница пылилась в глубине кухонных шкафов. Закончив разговор, я тут же, не прикасаясь к еде, бросился ее искать, ибо был уверен, что могу забыть о просьбе Олеси, стоит только Томке раскрыть рот.

В общем, с горем пополам позавтракали. Умылись, почистили зубы, оделись. Погода стояла очень теплая, я бы даже сказал — жаркая, а летний гардероб дочери я не обновлял с прошлого сезона. Кое-как напялил на нее прошлогодний топик и шорты, сверху нахлобучил бейсболку.

Через двадцать минут мы уже подъехали к дому моей матери.

— Ты опять сдаешь меня в аренду? — поинтересовалась дочь. Я обернулся назад. Она беззаботно глядела в окно. И откуда слов таких нахваталась?

Когда баба Соня села на переднее сиденье, доча оживилась. Ехать куда-то втроем — это здорово! Томка тут же принялась рассказывать бабушке свой сон, та ее благосклонно выслушала, время от времени кивая, как китайский божок, затем обратилась ко мне:

— Нина уже ждет нас.

— Хорошо.

— У меня к тебе просьба…

Я склонил голову.

— … сначала ничего не комментируй. Пусть говорит она. Пусть она выговорится, а потом ты сам решишь, что делать.

— Все так запущено?

— Возможно.

Остаток пути до дома Нины Ивановны Захарьевой мы провели молча. Даже Томка прикусила язычок. Задумалась о чем-то.

Я обманулся в ожиданиях. Предполагал увидеть разбитую горем и безумием согбенную старушку, но дверь нам открыла достаточно бодрая и подтянутая женщина в джинсах и цветочном фартуке, надетом поверх футболки. Предательская худоба и впалые щеки напоминали о перенесенных несчастьях, но улыбка время от времени разрезала лицо морщинами.

Что ж, все не так плохо. А я уж думал, что в ближайшие несколько часов мне придется наслаждаться беседой с живым трупом.

— Я приготовила борщ, — сказала Захарьева, приглашая нас в комнату. В голосе слышались виноватые нотки. Для борща было еще рано, тем более что мы недавно позавтракали.

— Борщ — это прекрасно, — сказал я нейтрально. — Люблю борщ.

— Я думаю, может, сначала покушать?

Мы переглянулись с матерью. Она кивнула: «Не возражай, съешь две тарелки, если потребуется».

Захарьева жила в трехкомнатной квартире. В каждую комнату можно было попасть из просторной прихожей. Двери в две из них были распахнуты настежь, третья оставалась запертой. Матушка, проследив за моим взглядом, брошенным на эту дверь, серую и обшарпанную, снова кивнула: «Да, правильно мыслишь».

Томка топталась возле меня, не зная как себя вести. Нина Ивановна пришла ей на помощь:

— Проходи, солнышко, не стесняйся. Скидывай сандалики и беги в комнату. У меня есть для тебя кое-что вкусненькое.

Захарьева вопросительно посмотрела на меня.

— Можно, можно, — разрешил я, — но не увлекайтесь, иначе она подъест все ваши сладкие запасы.

— Ну что ты, папочка! — попыталась возразить дочь.

— Ничего страшного, — сказала Захарьева, — я по привычке продолжаю покупать шоколадки и печенье, а поедать их, сами понимаете, некому.

— Это вы зря сказали, — ответил я.

С борщом все-таки не заладилось. Захарьева неожиданно для нас (и, я уверен, для себя самой) выключила конфорку на плите, где стояла гигантская кастрюля с фиолетовым варевом, и встала у столешницы, нервно теребя фартук. Она явно не знала что делать. Не ошибусь, если скажу, что о предстоящем визите частного сыщика женщина размышляла весь предыдущий вечер и всю ночь. Как человек, здоровье которого было подорвано многочисленными несчастьями, она использовала приготовление пищи всего лишь как способ занять руки.

— Нина Ивановна, давайте сразу перейдем к делу, а уж потом как-нибудь потрапезничаем. У меня только одна просьба.

Я посмотрел на Томку. Дочь стояла у входа в комнату, которая могла служить гостиной, и уныло созерцала выключенный телевизор.

— Можно ей посмотреть мультики?

Захарьева с улыбкой выполнила просьбу. Вскоре Томка уже пребывала в мире своих фантазий и не создавала никаких препятствий к нашему спокойному общению.

Как я и предполагал, хозяйка пригласила нас в запертую комнату. Из кармана фартука, как бутафорская волшебная палочка, вынырнул ключ. Нина Ивановна загородила дверь от нас, словно не хотела, чтобы мы узнали, как она открывается. После двух щелчков замка она обернулась. На лице отразилась целая гамма чувств — от вполне ожидаемого смущения за доставленные хлопоты до неприязни, свойственной религиозному фанатику по отношению к атеистам. В какую-то секунду я подумал, что сейчас Захарьева повернет ключ на два оборота назад и попросит нас убраться, дабы мы не осквернили своим присутствием ее святыню.

Но все обошлось. Нина Захарьева обреченно вздохнула и толкнула дверь.

— Проходите.

Это не был музей. Комната была — живая.

Казалось, человек, обитавший здесь, покинул помещение лишь минуту назад, чтобы сбегать за сигаретами в ларек. Скоро он вернется, бросит сумку на диван и плюхнется рядом, включит телевизор и будет смотреть новости или музыкальный канал. Потом ответит на звонок. Беззаботный, неприкаянный, суетный. Обычный. Вся жизнь впереди.

Комната была длинная и узкая. У левой стены стоял обычный раскладывающийся диван, справа — мебельная стенка с нишей для телевизора и полками для книг и дисков. Ближе к окну стоял письменный стол с настольной лампой на подвижной ножке. Лампа печально опустила голову, словно лебедь, потерявший возлюбленную. На самом краю стола балансировала бумажка с цифрами. Рядом лежал коричневый фломастер без колпачка. Я заметил, что цифры на бумажке были написаны этим самым фломастером. «А где колпачок?» — подумал я. Глупый вопрос, понимаю, но Томка постоянно разбрасывает фломастеры по всей квартире, и все они, как правило, без колпачков.

Под потолком висела старая люстра. Что-то из далеких восьмидесятых. В моей комнате в юности висела такая же, и я почти почувствовал запах времени. Пять лампочек в плафонах, похожих на цветочные бутоны — ужасная безвкусица, но, что любопытно, света давала много. Я помню, как моя матушка вырвала эту самую люстру в мебельном магазине, когда мне было лет пятнадцать. Кажется, она даже с кем-то поругалась в очереди, но люстру домой притащила, довольная как не знаю кто. Признаться, я не скажу точно, висит ли эта странная конструкция до сих пор в ее доме. Не ошибусь, если предположу, что висит.