От любви с ума не сходят - Ольга Арнольд Страница 7

- Так это ты Лида Неглинкина? - обратилась она ко мне (очевидно, по праву давнего знакомства с моими родителями она решила обращаться ко мне на «ты», как к неоперившемуся птенчику).

Я молча кивнула; в присутствии этой гранд-дамы мне было как-то не по себе. Она была совсем такая, как я представляла ее по рассказам старшей сестры: пожилая женщина, почти старуха, со следами былой красоты на лице, чересчур вычурно для своего возраста и июльской жары разодетая и раскрашенная. На ее пальцах тускло блестело золото, а голос - резкий, громкий - выдавал безапелляционность суждений и привычку командовать.

- Твой отец звонил мне. Что ж, у нас освободилось место - ушла Лида Аванесова, и я тебя на него возьму. Тем более что ты тоже Лида.

- Лида Аванесова ушла в декрет, - вмешалась статная женщина с седыми волосами. Мне показалось, что я ее узнала - судя по рассказам Али, это была Алина Сергеевна Сенина, старший научный сотрудник.

При этих словах когда-то прекрасное лицо профессорши некрасиво сморщилось, и она сказала:

- Не думаю, что она к нам вернется. А ты, Лида, часом, не беременна?

Я заверила ее, что нет - и не собираюсь заводить детей в ближайшее время; Галина Николаевна заметно успокоилась. Меня предупреждали об этой ее странности: она не выносила, когда у ее сотрудников появлялись на свет дети, и считала, что это делается назло ей. Был даже случай, когда она, придумав какой-то пустячный предлог, влепила строгий выговор врачу, у которого родился третий ребенок - она восприняла это как личное оскорбление. Впрочем, это было в давно прошедшие времена, а сейчас кому страшен выговор, пусть даже строгий?

- И еще один вопрос надо уладить. Твой папа мне сказал, что ты учишься в аспирантуре у Руневского. Но у нас тут свои порядки. Если ты будешь работать у меня, то и руководителем твоей темы должна быть тоже я. Ты согласна?

- Да, конечно, Галина Николаевна, я согласна.

В душе, однако, у меня по этому поводу оставались сомнения, только частично развеянные стараниями моего папы и добрейшего Сергея Александровича. Репутация Богоявленской как дамы очень ревнивой - и к чужим успехам, и к успехам своих собственных учеников - давно распространилась в наших тесных психиатрических кругах, и она никогда бы не позволила собирать в своей вотчине материал для конкурирующей фирмы. А конкурентами она считала всех, кто работал в данной области. Родители и Ручевский долго убеждали меня, что я никого не предаю, что это жизнь; однако решающим аргументом послужило то, что в любой момент я смогу вернуться на свою родную кафедру психотерапии, и меня с радостью примут обратно.

На этом, собственно, наш разговор с Богоявленской и закончился; затянутая в черное кружево Галина Николаевна куда-то торопилась - впрочем, это был последний ее визит в отделение перед отпуском. Так меня приняли на работу. Можно сказать, мне опять повезло - но стоит ли называть это везением - зарплата около пятисот тысяч в месяц за такую сумасшедшую работу и ответственность?

Впрочем, через месяц мне повезло по-настоящему - хотя это может прозвучать и кощунственно: бабушка Варя, не просыпаясь, ночью тихо отошла в мир иной. Я уже чувствовала, что к этому идет дело - она была слишком тихой в последние дни и не устраивала мне душедробительных сцен, которыми так славилась. По паспорту на момент смерти ей было девяносто два года, сколько же ей было на самом деле, никто не знал; известно было только, что в годы революции, получая новые документы, и наша родная прабабушка, и бабушка Варя убавили себе возраст на пару-тройку годков - на сколько именно, они тут же сами забыли. Так что она могла быть и ровесницей века, и старше. Если я и испытывала угрызения совести по поводу того, как недолго мне пришлось отрабатывать квартиру, то Вахтанг меня быстро успокоил:

- Я думаю, она умерла оттого, что мы лишили ее возможности всех нас шантажировать, и ей стало скучно - она потеряла смысл жизни. Раньше ведь она переписывала завещание если не по два раза на дню, то раз в два месяца - точно. Ты бы видела, как светилось от счастья ее лицо, когда к ней домой приходил нотариус! И еще при этом непременно должен был присутствовать кто-нибудь из членов семьи - желательно тот, кого она в данный момент лишала наследства. Представь себе кислую физиономию тети Саши в ту минуту, когда бабушка Варя диктовала: «Все мое движимое и недвижимое имущество…» Словом, когда она в последний раз переделала завещание в пользу твоей мамы! Я иногда удивляюсь, почему наши родственники не передрались из-за этой чертовой квартиры - наверное, только потому, что она стала казаться всем просто призрачной. Так что живи себе спокойно - просто бабушка отколола свою последнюю шутку, чтобы тебя помучить.

Разбирая вещи после ее похорон, я и наткнулась на дневник Александры - дневник, который перевернул всю мою жизнь и в какой-то момент поставил ее под угрозу. Но обо всем по порядку.

3

Квартира бабушки Вари вся была завалена какими-то допотопными предметами, заставлена дряхлой шатающейся мебелью - родом явно если не из дореволюционных, то из довоенных времен - и, естественно, вся пропиталась терпким старушечьим запахом. При ее жизни у меня руки не дошли до генеральной уборки, хотя я и намеревалась это сделать; похоронив же ее, я поняла, что откладывать больше нельзя - если, конечно, я не хочу потонуть во всем этом древнем хламе.

Дом, в котором я теперь была официально прописана, построен был в сталинскую эпоху пленными немцами и, выгодно отличаясь от зданий массовой застройки - квартиры в нем были относительно просторные, с высокими потолками - тем не менее требовал капитального ремонта, и давно.

Текли трубы, то и дело прорывало канализацию, истерлись до предела каменные ступеньки… Так что я не собиралась заниматься облезшими обоями и потолками в потеках - это все могло подождать до тех пор, пока решится судьба самого дома, мне вовсе не хотелось чересчур облегчать жизнь какой-нибудь риэлтерской фирме, которая выкупит его под офисы. Главным для меня было разобраться, что можно выкинуть в первую очередь, чтобы освободить для себя хоть какое-то жизненное пространство. И начала я с большей комнаты, которая когда-то служила моей прабабке гостиной - до появления в ней Али, а потом через некоторое время и меня.

Раскладывающийся диван, на котором я спала, был самым современным предметом в квартире - его купили родители специально для Али.

Напротив него у стены стояла софа с потраченной молью обивкой; именно на нее я стала складывать одежду, извлеченную из трехстворчатого старинного гардероба с сильно поцарапанной полировкой. Большинство вещей годилось только в тряпки; тем не менее среди посыпавшегося от времени настоящего шелка прабабкиных нарядов и шерстяных юбок, от которых осталось больше дырок, чем материи, я обнаружила два Алиных платья. Они были в хорошем состоянии, хоть и провисели в шкафу без движения десять лет. Одно из них, из шерстяного крепа кремового цвета, я хорошо помнила - Аля всегда надевала его по праздникам. Я прикинула его к себе и стала перед зеркальной дверцей шкафа; в замутненном от времени стекле я видела только неясный силуэт - можно было подумать, что это сама Аля смотрит на меня из Зазеркалья. Я отступила чуть назад - так я казалась тоньше и выше, почти как сестра. Я всегда тайно завидовала ее худобе, хотя поклонники и уверяли меня, что у меня фигура лучше. И прическа у этого туманного изображения выглядела почти как Алина: она обычно носила каре до плеч, у меня же волосы в свободном состоянии падают до середины спины - сейчас они как раз были распущены и закинутых назад концов не было видно; когда же я иду на работу, то подбираю их в какое-то подобие свободного пучка, совсем не модного, в духе тридцатых годов - но мне так нравится, и к тому же это выглядит достаточно солидно.