Земля обетованная - Дэвид Хьюсон Страница 69

Он теряет дар речи. Кивает головой. Внутренний голос кричит мне, что я идиот, но я приказываю ему замолчать. Осталось сделать еще одну вещь.

Джонни Лун лежит на спине, задыхается от боли. Рана не смертельна. Впрочем, это можно поправить.

Я приставляю дуло своего большого полицейского револьвера к его лицу, между испуганных глаз, и говорю:

– Как ты узнал, Джонни?

– Что? – квакает он. – Вызовите мне врача, ради бога.

– Врач тебе не понадобится, если сейчас же мне не ответишь. Мириам считала, что все учла. Оставила свидетельство. Мою кровь под своими ногтями. Счет в банке. Все. Это развалилось, потому что ты обо всем узнал?

Он корчится, не хочет смотреть на револьвер.

– Как ты узнал? – повторяю я свой вопрос.

– Глупые бабы, – говорит он. – Она позвонила Мэй в клуб и сказала ей идти домой, притвориться больной, потому что что-то может случиться. Затем явились люди Маккендрика, всех перестреляли, но пленок не нашли. Я пошел домой, увидел Мэй. Солера и Моллой хотели больше денег, чем дал им Маккендрик. Поэтому мы в конце концов от нее все узнали. Она была очень упрямой. Кассеты пропали. Мириам ушла. Всегда была жадюгой. Бешеная шлюха. Нетрудно догадаться.

– А за это, – говорю я, чувствуя, как спусковой крючок стал горячим и липким, – ты забил до смерти собственную сестру? Мою жену и ребенка?

– Я очень был на них зол! – хрипит он. – О'кей? Мы договаривались быть партнерами, вместе продать эти записи! Что, плохо я ее трахал?

Я бормочу ругательство и нажимаю на спуск. Джонни Лун орет и окровавленной рукой закрывает глаза. Осечка. Я забыл, что выпустил четыре пули в туман, когда мы похищали утром Стэпа. Еще две пули Элис всадила в дядюшку, и они были последними. С арифметикой у меня всегда были нелады.

– Прошу тебя, – спокойно говорит Элис и забирает у меня револьвер.

Я все еще сомневаюсь, добить ли мне Джонни Луна, когда она решительно кладет ладонь на мою руку.

– Прошу тебя, – повторяет она.

В телевизоре слышится какой-то шум. Я оборачиваюсь.

Прерывистые линии исчезли. Снова появилась картинка.

Еще одна запись.

– Бирс?

Она снова на экране. Смеется. После всех этих заполненных событиями минут, после белого шума на экране Мириам снова в кадре.

– Не забыть, – говорит она голосом робота. – Нужно стереть конец записи.

Моя мертвая жена качает головой.

– Так много нужно успеть, а времени совсем мало.

Она закрывает глаза, сосредоточивается. И снова говорит…

– Послушай, я не знаю, кто ты и увидишь ли ты вообще эту запись. Я просто хочу ее спрятать. О'кей? Не знаю… О!

Я слышу ругательства. Когда-то она играла в любительском театре. Репетиции давались ей нелегко.

Мириам смотрит в камеру. В ее глазах сейчас настоящая глубокая грусть. Она рвет мне сердце.

– Сколько дублей мне еще нужно сделать, Бирс? Ты скоро придешь домой.

Она складывает руки. Ее обычный жест, когда она хочет сказать мне что-то серьезное. Во всяком случае для нее.

– Что б ты сделал, если бы я тебе сказала? Закричал бы? Завопил? Заплакал? Попытался бы остановить меня?

Она качает головой.

– Знаешь что? Я могла сделать с тобой что угодно. Могла бы поколотить тебя чуть ли не до смерти, и ты пальцем бы не пошевелил, чтобы остановить меня. Могла бы переспать со всеми мужчинами на верфи прямо на твоих глазах, а ты бы лишь недоуменно смотрел и ждал бы объяснений. Ты просто щенок.

Она поворачивает к камере пальцы, словно хочет кого-то исцарапать.

– Я исцарапаю тебя, а ты и не заметишь. Тебя осудят за убийство, даже в отсутствие трупа. Я все просчитала. Я кину тебя. Кину Джонни. Всех кину. Есть люди, которым очень нужны эти вещи…

Она держит в руке кассету.

– Забрала их я. Маленькая домашняя хозяйка. Мать твоего ребенка. Женщина, которая наполняет твой холодильник едой и гладит твои дурацкие рубашки хаки. Я их забрала, а потом позвонила Кайлу. Он знает мое тело вдоль и поперек, а вот голоса не знает. Я сказала, что друг хочет ему кое-что сообщить. Прощай, Джонни. Вряд ли ты узнаешь. Здорово, правда?

Она смеется. И снова становится серьезной. Все перемены совершаются в долю секунды.

– Это поинтереснее, чем жить на зарплату копа и мечтать об отпуске. А куда мы можем поехать? В какую-нибудь дыру, куда все ездят? Что у меня за жизнь? Каждый день возить ребенка в школу, каждый день привозить его домой. Ты не удивлялся, почему я больше никого не родила?

Она копается в сумке. Из нее что-то вываливается. Она бешено крутит этим перед камерой.

– Это называется пилюли, Бирс. Я принимаю их уже четыре года, а ты думал, что мы «стараемся». А ты и не заметил. Ты не из тех мужчин, кто роется в сумках жены и задает ей неудобные вопросы.

Я смотрю на мертвую женщину на экране и помню только ее хорошие черты, те, что навсегда остались в сердце. Это она и не она. Сейчас это незнакомка, полная ненависти.

Она приближает лицо.

– Знаешь, чего я хочу? Нет. Ты никогда не спрашивал. Я хочу поехать в Париж, когда вздумается. Хочу подцепить мужчину, переспать с ним, а проснувшись, увидеть, что он ушел. Я хочу все и сейчас, хочу что-то еще, когда мне станет скучно.

В этот момент из нее все уходит. Вся жизнь. Все чувства. Вся человечность.

– Я ненавижу тебя, Бирс. Ненавижу все то, что ты, и Рики, и эта проклятая жизнь сотворили со мной.

Она останавливается. Что-то изнутри душит ее. Я снова узнаю эту женщину. Я знал ее.

Ее глаза закрываются. Когда она снова их открывает, то становится той, которую я по глупости и лености считал «настоящей».

Затем она произносит почти в сторону:

– Пригляди за Рики. Он хороший ребенок, если ребенок – это то, чего ты хочешь. Так это и было. Ты хотел ребенка, а не меня.

Откуда-то раздается звук.

– Как бы не забыть, – говорит она чуть тревожно. – Нужно стереть конец записи.