Тайна совещательной комнаты - Леонид Никитинский Страница 65

— В самом деле, кто это все устраивает, что мы вдруг для чего-то с кем-то вместе? — спросила Алла и посмотрела в сторону фотолюбителя, потому что это была его тема. — А потом — раз! — и в разные стороны; кто это все придумал?

— Наверное, есть кто-то, кто нас переставляет, как фишки на доске, — сказал Шахматист. — А мы только думаем, что что-то значим.

— А может быть, он просто режиссер, — предположила Актриса. — Режиссер, а мы актеры, мы тоже что-то значим, конечно, но не всегда понимаем его замысел.

— А кто же тогда автор? — спросил Журналист.

На соседнем участке, судя по звуку, ребенок упал с велосипеда и громко заплакал. Тут же послышались и какие-то женские восклицания.

— Вы это про кого? — важно переспросила Ри, которая отвлекалась, чтобы дать распоряжения по сервировке шашлыков.

— А может быть, он просто главврач в дурдоме? — предположила Хинди, не отрывавшая глаз от бабочек, которые хотели теперь взлететь повыше, к соснам.

Журналист засмеялся, чтобы сгладить неуместность юмора медсестры, и все остальные тоже вежливо заулыбались и стали наливать друг другу, жадно косясь на шашлык. Фотолюбителю текила совсем не понравилась. Он вышел за забор к машине, достал из бардачка старенький «Зенит» и вернулся в ограду крадущейся, как у кота, походкой. Лицо его стало совсем другим, не таким, как обычно, а плотоядным и одухотворенным одновременно. Тихо ступая по участку вокруг обсуждавшей что-то за выпивкой компании, он стал снимать, снимать и снимать. Щелк! Дззз… Щелк! Дззз… Щелк!

Воскресенье, 9 июля, 16.00, вечность

Вот Старшина Зябликов смеется какой-то своей собственной солдатской шутке с рюмкой водки в руке. Ребро ладони рубит воздух, негнущаяся нога вытянута в сторону, но лицо его, сожженное вечным военно-полевым загаром, стало уже живым, а не деревянным, как было вначале, и стрижка бобриком, какая в гарнизонной парикмахерской стоит рублей тридцать, уже не делает его безликим, словно солдатская шинель.

Вот Журналист, глазки у него поросячьи, острые, он все принюхивается; рожа кривая от вранья, а сзади идиотский хвостик, перетянутый красной аптекарской резинкой, выражение лица непроизвольно-наглое, однажды усвоенное и навсегда, кажется, прилипшее, но глядит он сейчас куда-то в небо и думает явно не о деньгах.

Вот присяжная Швед, похожая на Гурченко; она всегда готова с кем-нибудь поскандалить, но из-за чего крик? Ее собственное достоинство прогуляно и пропито, растоптано не один раз, но нет-нет да и снова проступает оно на ее рано постаревшем лице.

Вот слесарь шестого разряда Климов, он неотесан, как его огромные ручищи, и в нем не осталось ничего, кроме любви к жене, а она сейчас умирает от рака в палате, отравленной вонью лекарств и испражнений, и он не может думать ни о чем другом. И это любовь.

А вот и Алла Геннадьевна, любовь моя, светлое сольфеджио, вроде бы училка, волосок к волоску, а в то же время и раскраснелась от вина, растрепана и причесана одновременно, все фыркает, если кто-то сфальшивит, что-нибудь сделает не так, а в то же время видно, какая она домашняя, и каждую минуту готова расхохотаться.

Вот Ри, где еще увидишь такую, ее красота сначала кажется глянцевой, слишком правильной и неживой, но, если приглядеться, черты этого лица еще только тянутся к совершенству, они еще только обещают совершенство тому, кто сумеет вдохнуть в них жизнь. А грудь у нее потрясающая, и она это знает, она не знает порой, куда спрятать эту никчемную грудь и от других, и от себя. А что у нее рот порочный, так это только так кажется, может быть, она его неправильно красит, а может, просто капризный, детский, готовый расплыться в реве от неуверенности в себе…

Роза Кудинова, ладная татарочка, фирмачка, даром что баба, все сечет и соображает мгновенно, деньги зарабатывает, не останавливаясь ни на минуту, как будто в пинг-понг отбивается, но это у нее не жадность, это у нее игра такая.

Елена Викторовна, Актриса, с перетруженным пластилиновым лицом старой обезьянки, но каждая морщинка на нем играет по-своему и что-то свое означает, в каждой отдельно взятой роли и комбинации по своему произволу она может стать кем захочет, но сама предпочитает оставаться только собой.

Океанолог, он и здесь, и весь как будто уже и не здесь, то ли он вкалывает на путине, то ли нежится в шезлонге на яхте, то и другое с совершенно одинаковой детской улыбкой, и всегда к нему хочется подойти и что-нибудь спросить.

Хинди, сестричка, ей так хочется быть серьезной, так хочется быть красивой, но ведь она и так красива, когда смотрит на этого поросенка-журналиста, а он все не замечает ее. Она шебаршится, клюется из-за этого, но никому не больно. Она навсегда останется для него школьницей, и ее трусиков, желтых, как одуванчик, он больше никогда не увидит, но не потому, что она глупая, а просто чиста необыкновенно.

Вот похожий на медведя Петрищев с угреватым, но сейчас чисто выбритым лицом, больше всего ему хочется протянуть руку к заморской бутылке и налить себе выпить, но он вспоминает священника с желтой епитрахилью, и Бог пока спасает его.

Шахматист Ивакин, тощий, как будто никогда ничего не ел, а шашлык-то мнет за обе щеки, его глаза сейчас немножко потухли, ему не с кем и не во что сыграть, но, если будет во что, он всем еще покажет, и тогда ему наконец пофартит.

Анна Петровна вяжет свой дурацкий свитер, который совершенно никому не нужен и не на кого надеть, она мрачная, недобрая, у нее большие неприятности, но, впрочем, у нее всю жизнь одни только неприятности, и кто в этом виноват?

Дззз… Щелк!

А вот наконец и он сам, фотолюбитель Рыбкин, зачехлил свой «Зенит» и по-собачьи глядит близко посаженными глазами на одну только преподавательницу сольфеджио, но при этом не забывает поедать густо намазанный соусом шашлык с такой жадностью, как будто хочет наесться сегодня и на всю жизнь.

Воскресенье, 9 июля, 17.00

Наконец все сыто отвалились от шашлыков и доброжелательно посмотрели друг на друга. Ри была просто счастлива, до чего ей удался прием.

— А покажите нам еще раз судью и особенно прокуроршу, — попросила она Актрису.

Актрисе не хотелось на самом деле ничего показывать, но и отказаться было неловко, поэтому она поднялась, отряхнулась и начала:

— Ну, коллеги присяжные, ну уж знаете ли уж…

Никто почему-то не засмеялся, да ей и самой не понравилось и вдруг сделалось неловко, что вообще-то редко бывает с профессиональными актерами.

— Нет, сегодня не получится, — досадливо сказала она. — Уже пошла другая пьеса.

— А может быть, споем? — спросила Ри. — Где-то в доме должна быть гитара… Эй… — Она опять забыла, как зовут садовника, но он понятливо вынырнул откуда-то из-за куста, — принесите, пожалуйста, гитару, где-то в гостиной там…

Все замолкли, глядя друг на друга: а кто же играть-то будет?

— Я не умею, — сказала Актриса, и, как ни странно, видно было, что соврала.