Мимо денег - Анатолий Афанасьев Страница 62

— Вы серьезно говорите?

— Вот вам чисто житейский случай. В моем доме живет один человек, умница, прекрасно воспитанный, интеллигентный… С ученым званием. Занимается, кажется, литературоведением. Мы с ним вместе иногда прогуливали собачек. У него чистокровная лайка, а у меня кобель дворянских кровей по кличке Бубон. Беседовали не раз. Не было предмета, о котором этот господин не высказал бы глубокого, интересного суждения. Но главное, что меня поражало в нем, — какая-то детская добросердечность, расположенность к людям… И представьте себе, этот интеллигент, профессор кислых щей, неизвестно по какой причине, впадает в первобытную ярость и обыкновенным кухонным ножом закалывает собственную жену, тоже, кстати, образованную, деликатную особу пожилого возраста. Но этого ему показалось мало, и он точно таким же способом убивает взрослую дочь, сотрудницу престижной фирмы «Евдокимов интернейшнл». Что это, по-вашему? Он сам это сделал или вырвавшийся вдруг на волю оборотень, его второе, тайное «я»?

— Может, просто сбрендил? Или паленой водки напился? Сейчас такие бывают суррогаты, вроде белены на спирту.

— Сбрендить тоже можно по-разному… Нет, дружище, дело не в этом. Есть десятки причин, которые могут подвигнуть на преступление, но по сути они ничего не объясняют. То есть не объясняют главного. Отчего в нормальном, умном человеке, меломане, поклоннике изящного, внезапно пробуждается дикий, жаждущий крови зверюга? Он же не взялся ниоткуда. Значит, прятался где-то в недрах сознания, выжидал удобного момента, чтобы напасть.

— А сам он что говорит?

— Ничего не говорит. Кается, плачет. Хочет умереть. Зверюга показался, насытился и исчез.

— Мой оборотень другой, — сказал Сидоркин. — Он не прячется.

— Глиняный-то?

— Глиняный — это во сне. На самом деле он скорее стальной. Силища как у быка.

— Почему же он вас не добил?

— Я думал об этом. — Сидоркин зажмурился от горького воспоминания. — Ни к чему не пришел. Может, растягивал удовольствие, не знаю. Тут что-то кроется. Что-то очень важное. Я чувствую, да понять не могу.

— Ладно. — Доктор поднялся на ноги. — Отдыхайте. Но больше — ни-ни. Не стоит испытывать себя на прочность. Вы же разумный человек.

— Был разумный, — ответил Сидоркин, но уже как бы сам себе.

Очнулся среди ночи, и пробуждение было отчаянным. Глиняный Голем с рожей волосатика, паскудный, как тысяча смертей, пожаловал наяву. Сидел на том же стуле, где недавно сидел Данила Петрович. Молча смотрел на Сидоркина, с глиняных губищ сползала на коричневый подбородок струйка желтоватой слюны. Из полуоткрытого рта торчали два черных, как смола, клыка. Надо отдать должное Сидоркину, он не сдрейфил, хотя сжался под одеялом в комок и голову втянул в плечи. Звать на помощь бессмысленно. Почему-то он знал, что если крикнет, заблажит, то лишь насмешит Голема, если допустить, что тот умеет смеяться.

Они разглядывали друг друга целую вечность, и Сидоркину стало мерещиться, что он и раньше встречал волосатика, но не мог вспомнить где.

— Будешь убивать? — спросил безразлично.

Вместо ответа чудовище смачно срыгнуло, и липкая слюна брызнула Сидоркину в глаза.

— Понятно, — сказал он. — Не желаешь разговаривать. Хоть последнюю маленькую просьбу можешь выполнить?

Чудовище зевнуло — и на Сидоркина потянуло могильной сыростью. Он расценил зевок как согласие.

— Скажи, кто ты? Почему злобствуешь? Вот и вся просьба.

Волосатик надвинулся ближе и по-прежнему молчал. В мутных глазах зажглись коричневые звездочки, как две свечки на пасхальном куличе.

— Черт с тобой, — сорвался Сидоркин. — Давай, попробуй. Сожри меня. Только не подавись.

Чудовище озабоченно заквохтало и обхватило Сидоркина мягкими лапами за шею. В ту же секунду у майора остановилось сердце. С неописуемой тоской он отследил, проводил последний сердечный толчок, улетевший в небеса. Он был мертв, но сознание бодрствовало. С огромной высоты он видел свое сжавшееся, слипшееся под одеялом тельце и сидящего Голема, заботливо вылизывающего шершавым песочным языком вставшие дыбом волосики на его голове. «Только и всего? — с облегчением подумал Сидоркин. — Значит, это и есть то самое, чего все боятся?»

С этой счастливой мыслью канул в вечность, а когда снова проснулся, волосатик исчез и в окно заглядывало утреннее солнце. Две радости ожидали его в этот день. Первое, смерть от могучей руки волосатика произошла все же в многоступенчатом сне, как бывало с ним и раньше, и Сидоркин к этому уже привык, и второе — дежурила медсестра Даша, которая присутствовала при его возвращении из небытия. Светловолосая, светлоглазая, стройная, как сосенка, девушка действовала на него получше элениума. Она воплощала в себе все, что он любил в той жизни, которую хотел отнять у него глиняный Голем. Разумеется, Даша обещала намного больше, чем могла дать, но в этом и заключался великий секрет недостижимости счастья.

Он еще не совсем очнулся, когда она сунула ему градусник под мышку, поэтому не успел схватить ее за что попало и потискать, как у них повелось с первого дежурства. Да и девушка была настороже. Поставив градусник, ловко отскочила чуть ли не к умывальнику. Смотрела на него с сочувствием.

— Опять ты так кричал, Антон, так кричал! Прямо страшно слушать.

— Когда кричал? Ночью?

— Ночью тоже. Даже упал с кровати. Наверное, снится что-то ужасное, да? Опять этот урод?

Сидоркин немного подумал.

— Если я упал с кровати, кто же меня поднимал?

— Клавдия Степановна вместе с дежурным врачом. Я только утром заступила. Ничего не помнишь?

Как падал, он не помнил, зато помнил многое другое, о чем не следовало говорить светлоглазой красотке. Зачем смущать детскую душу потусторонними миражами?..

— А вот не надо так делать, — заметил хмуро.

— Как?

— Скажи, Дарья Леонидовна, медсестры дают клятву Гиппократа? Или только врачи?

— Только врачи, а что?

— Хочешь знать, почему я упал?.. Я ведь за тобой погнался и споткнулся о пенек.

— Значит, это было в лесу? — уточнила Даша.

— На опушке. Чего-то в последнее время мне вообще не везет с женщинами. Чем-то я их отпугиваю.

— Потому что очень настырный, — объяснила Даша. — Мы же договорились, правильно?

— О чем?

— Что не будешь приставать, пока не выздоровеешь. Должен же понимать, что я на работе.

— Может, я вообще не выздоровлю. О том и речь.

— С чего ты взял?

— Доктор намекнул.

— Ой, ну что ты, честное слово, опять выдумываешь. Данила Петрович не такой, чтобы намекать.

— Да он не нарочно. Просто вырвалось от жалости. Поглядел на меня и заплакал. Эх, говорит, парень! Такой молодой, а уже одной ногой в могиле. Тебе бы, говорит, сейчас девушку хорошую под бочок, сразу пошел бы на поправку.