Эпитафия шпиону. Причина для тревоги - Эрик Эмблер Страница 6

Все это выглядело малоубедительно и почти невероятно. Не говоря уж об иных препятствиях, возникает простой вопрос: как быть с освещением? В восемь вечера уже практически темно, а поскольку я приехал только в семь, стало быть, вторник исключается. Тогда, даже допуская, что фотограф уехал под ночь и начал работать с рассветом, ему надо было проявить чудеса расторопности и ловкости, чтобы вернуть фотоаппарат в номер, пока я лежал на кровати и глядел в окно. Да и зачем это нужно, если пленка все еще внутри? Получается, кому-то очень захотелось меня подставить? А полиция каким образом оказалась в курсе? Анонимный звонок фотографа? Имеется, конечно, аптекарь. Полиция явно устроила владельцу пленки засаду. Может, аптекаря застукали, когда он ее проявлял, и тот поклялся, что пленка принадлежит мне? Но это не объясняет наличия пробных снимков. И на негативах нет ни малейших зазоров. Чудеса какие-то. Дикость.

Я лихорадочно принялся в третий раз прокручивать события последних двух дней, когда в коридоре послышались шаги и дверь в камеру открылась. Вошел толстяк в чесучовом костюме. Дверь захлопнулась за ним.

На секунду он остановился, вытер носовым платком шею, кивнул мне и сел на кровать.

— Присаживайтесь, Водоши.

Гадая, какой еще удар на меня готов обрушиться, я сел на единственное остающееся в камере свободным место — эмалированный металлический унитаз с деревянной крышкой. Круглые немигающие глазки сосредоточенно изучали меня.

— Как насчет тарелки супа и куска хлеба?

Этого я не ожидал.

— Нет, спасибо, я не голоден.

— Тогда сигарету?

Он протянул мне смятую пачку «Голуаза». Такая обходительность показалась мне весьма подозрительной, но я все же взял сигарету.

— Благодарю вас, месье.

Он дал мне прикурить от своей сигареты, затем тщательно стер пот с верхней губы и за ушами.

— Почему, — заговорил он наконец, — вы сказали, что это ваши снимки?

— Это очередной официальный допрос?

Он смахнул промокшим носовым платком пепел с живота.

— Нет. Официально вас будет допрашивать районный juge d'instruction. [8]Это не мое дело. Я представляю Sûreté Générale, [9]управление военно-морской разведки. Так что можете говорить со мной открыто.

Я не очень понял, почему шпион должен открыто говорить с офицером военно-морской разведки, но решил не заострять на этом внимания. Тем более что я не собирался ничего скрывать.

— Очень хорошо. Я сказал, что это мои снимки, потому что они мои. То есть все снимки, которые есть на пленке, за вычетом первых десяти.

— Вот именно. А как вы объясняете их появление?

— Полагаю, кто-то подменил пленку в моем фотоаппарате.

Он вопросительно приподнял брови. Я пустился в пространное перечисление всех своих передвижений после отъезда из Ниццы, поделившись также догадками и насчет происхождения вменяемых мне в вину снимков. Он добросовестно выслушал меня, но соображения мои явно не произвели на него никакого впечатления.

— Это никак не может считаться свидетельством, — сказал он, когда я замолчал.

— Я и не предлагаю никаких свидетельств. Просто пытаюсь найти разумное объяснение всей этой загадочной истории.

— А вот комиссар считает, что он уже нашел объяснение. И упрекнуть его не в чем. С какой стороны ни посмотри, обвинение кажется вполне обоснованным. Вы сами признали, что снимки ваши. Личность вы подозрительная. Так что все просто.

Я посмотрел ему в глаза:

— Но вас, месье, такое объяснение не удовлетворяет.

— Я этого не говорил.

— Не говорили, но иначе вы вряд ли бы стали со мной разговаривать, да еще в таком тоне.

Он изобразил нечто похожее на ухмылку.

— Вы преувеличиваете собственную значимость. Меня интересуют не шпионы, а их наниматели.

— В таком случае, — огрызнулся я, — вы понапрасну теряете время. Эти десять снимков сделал не я, а единственный мой наниматель — месье Матис, который платит мне за преподавание иностранных языков.

Однако, казалось, он больше не слушал меня. Повисло молчание.

— Мы с комиссаром, — заговорил он наконец, — считаем, что вы либо умный шпион, либо глупый шпион, либо попросту ни в чем не повинный человек. Могу сказать, что комиссар склоняется ко второму предположению. Мне же с самого начала показалось, что вы не виноваты. Уж слишком по-дурацки вы себя вели. Ни один преступник не может быть таким идиотом.

— Спасибо.

— В вашей признательности, Водоши, я нуждаюсь меньше всего. Должен сказать, что собственное заключение мне самому в высшей степени не по душе. Вас арестовал комиссар. Может, вы и впрямь ни в чем не виноваты, но если вы окажетесь в тюрьме, меня лично это ничуть не обеспокоит.

— Не сомневаюсь.

— С другой стороны, — задумчиво продолжал он, — мне чрезвычайно важно знать, кто в действительности сделал эти снимки.

Снова наступило молчание. Я чувствовал, что от меня ждут каких-то слов. А я хотел выслушать его продолжение. И через некоторое время оно воспоследовало.

— Знаете что, Водоши, если нам удастся отыскать настоящего преступника, мы могли бы кое-что для вас сделать.

— Кое-что?

Он громко откашлялся.

— Видите ли, консула, который выступил бы в защиту ваших интересов у вас, понятно, нет. И насколько хорошо будут с вами обращаться, зависит от нас. А это, в свою очередь, связано с вашей готовностью сотрудничать с нами; бояться вам нечего.

Кажется, до меня начали доходить его туманные намеки. Я изо всех сил сжал ладонями колени, чтобы не вцепиться этому типу в горло.

— Я уже сказал вам все, что знаю, месье… — Я запнулся. В горле возник ком, я не мог больше выговорить ни слова. Но толстяк явно решил, что я жду, когда он назовет свое имя.

— Бегин, — сказал он. — Мишель Бегин.

Он замолчал и снова опустил взгляд на живот. В камере было нестерпимо душно, и я заметил, что на груди у него, под полосатой рубашкой, выступает пот.

— Все не все, — сказал он, — а вы в любом случае можете принести нам пользу.

Он поднялся с кровати, пересек камеру и ударил в дверь кулаком. В замке заскрипел ключ, и в проеме мелькнула фигура ажана. Толстяк что-то негромко сказал ему — что именно, я не расслышал, — и дверь снова закрылась. Он остался стоять на месте и закурил очередную сигарету. Минуту спустя дверь открылась, и ажан что-то передал толстяку. Дверь еще раз закрылась, и он повернулся ко мне. В руках у него был фотоаппарат.