Гел-Мэлси и Бог-Ягуар - Ирина Медведева Страница 6

Хотя тень широкополой шляпы укрывала его лицо и плечи от лучей достигшего зенита солнца, она не спасала от удушающе влажной жары тропического леса. Серебряный цирковой костюм защищал тело от укусов насекомых, но струйки пота, стекавшие по груди и спине, не давали как следует сосредоточиться на тренировке.

Если бы кто-то полгода назад в Москве сказал Володе, что несколько месяцев спустя он будет балансировать на моноцикле [1]на вершине затерянной в дебрях Гватемалы древней индейской пирамиды, вращая на руках и ногах пластмассовые обручи, юный циркач рассмеялся бы ему в лицо.

С трудом восстановив равновесие, Володя чуть не произнёс вслух несколько усложнённое, но очень выразительное ругательство, которое обычно изрекал его знакомый наездник Джигиткин после очередного падения с лошади, и тут же устыдился этого порыва.

— Никогда не слушай Джигиткина, — с детства говорила Володе мама, воздушная гимнастка. — И упаси тебя Бог когда-либо повторить эти его кошмарные выражения.

"Мама… Как она там без меня?" — подумал Володя, с неожиданной для его спокойного и миролюбивого характера ненавистью оглядывая окружавшие пирамиду джунгли.

Мама Володи родилась в Иваново — городе ткачих и одиноких женщин. Поскольку ни карьера ткачихи, ни перспектива медленного одинокого увядания не прельщали очаровательную молодую блондинку с романтичным именем Зоя, она поступила в цирковое училище, а затем начала работать в цирке.

Но, видимо, над всеми ивановскими женщинами тяготеет некоторая разновидность проклятия, и Володина мама вскоре на собственном опыте убедилась, что независимость одиночества для неё предпочтительнее сосуществования с нудным и бесполезным представителем противоположного пола.

После бурного, но непродолжительного романа с известным чтецом-декламатором красавица Зоя окончательно прониклась к мужчинам презрением с лёгким налётом чёрной ненависти. Правда, эта ненависть распространялась не на всех. Девять месяцев спустя Зоя родила прелестного мальчика и в дальнейшем посвятила свою жизнь лишь любимой работе и воспитанию сына.

По мере взросления Володя с успехом прошёл все необходимые кризисы переходного возраста. Вкусив запретные прелести табака, алкоголя и бурной, наполненной приключениями жизни в уличной банде хулиганов, в какой-то момент он понял, что такая жизнь — не для него.

Раскаявшись в своем хулиганском прошлом, Володя сменил диковатый хохолок панка на длинные вьющиеся волосы до плеч, и, решительно возненавидев табак и алкоголь, обратился в убеждённого пацифиста и вегетарианца.

В поисках своего места в жизни Володя перепробовал множество профессий — он учился в колледже на брокера, работал охранником, ремонтировал компьютеры, занимался другими, самыми разными делами, но ни к одному из них у него не лежала душа. Его раздражала бестолковая суета и крики биржевых брокеров, от экрана компьютера начинали болеть глаза, а, охраняя вверенный ему склад, Володя смертельно скучал.

После долгих исканий он понял, что ближе всего ему карьера циркового артиста — вероятно, мамины гены оказались слишком сильны. Володя научился жонглировать, танцевать, выполнять трюки на мотоцикле, ездить на одноколёсном велосипеде и балансировать на нём, удерживая на лбу и руках палки-балансы.

Он преподавал в детских цирковых кружках, выступал со своими номерами на праздниках и концертах и был абсолютно счастлив, несмотря на то, что любимое дело отнюдь не способствовало его обогащению, скорее наоборот. За многие выступления ему просто не платили, и он работал из чистого энтузиазма.

Многие циркачи выезжали на гастроли за границу. Некоторым из них везло, других обманывали бессовестные импресарио. Володю не манили дальние страны. Он оставался убеждённым патриотом, и ему даже в голову не приходило поменять грязноватый снежок московских улиц и площадей на сверкающие, но бездушные и порочные подмостки Бродвея.

Яркая тропическая птица с резким криком пронеслась на бреющем полете прямо над головой Володи. Отвлеченный ее появлением, циркач уронил со лба палку с сомбреро. Пытаясь подхватить ее, он потерял еще и обруч.

Спрыгнув с моноцикла, циркач положил его на источенную временем вершину пирамиды, и растянулся на камнях рядом с ним. Солнце палило немилосердно, и Володя укрыл лицо соломенным сомбреро.

— А ведь сегодня семнадцатое апреля, мой день рождения, — неожиданно вспомнил он. — В Москве мама испекла бы мне пирожки с капустой и картошкой. Какого чёрта меня понесло в Латинскую Америку? Ведь я же чувствовал, что что-то тут не так. И как этому проклятому импресарио удалось меня уговорить?..

Во время празднования Дня Москвы, когда Володя, переодетый весёлой разноцветной медузой, жонглируя морскими звёздами, колесил на моноцикле по улицам города, к нему подошёл одетый в дорогое пальто с каракулевым воротником невысокий кругленький как пончик мужчина.

Бегающие плутоватые глаза толстяка задержались на циркаче.

— Ты-то мне и нужен, — воскликнул он. — Остановись на минутку.

Представившись как импресарио, толстяк оставил Володе свою визитную карточку и попросил позвонить, обещая очень выгодный контракт.

"Соломон Махмудович Оболенский, импресарио", — прочитал на визитке удивлённый столь неожиданным сочетанием циркач. Вернувшись домой, он набрал указанный на карточке номер телефона.

— Вы произвели на меня впечатление, молодой человек, — с энтузиазмом сообщил ему Соломон Махмудович. — Я предлагаю вам трёхмесячное турне по странам Латинской Америки в составе передвижного кабаре "Машки и Наташки". Оплата — две тысячи долларов в месяц, переезды, гостиницы и питание — за наш счёт. Кроме того, мы выдадим вам новый реквизит — ваш велосипед чудом не рассыпается на ходу. После гастролей новый моноцикл достанется вам. Ну, как, согласны?

— Я подумаю, — ответил Володя.

Предложение было столь щедрым, что это наводило на подозрения. Перспектива получить хороший моноцикл соблазняла циркача даже больше, чем деньги. А когда Соломон Махмудович пригласил его в "Машки и Наташки", чтобы посмотреть его номер на новом велосипеде, Володя просто обомлел при виде сверкающей яркими красками и хромированными частями машины. Предостерегающий внутренний голос умолк, и циркач, не колеблясь, подписал контракт. Через два месяца он любовался бескрайней гладью Атлантического океана через иллюминатор самолета, уносящего его в далекую и загадочную Бразилию.

Выступления кабаре проходили с неизменным успехом. Украшенные блёстками и страусовыми перьями Машки и Наташки, все как одна дородные блондинки, пели и плясали, высоко вскидывая ноги и приводя в неистовство смуглых темпераментных латиносов. Володя в серебряном костюме лавировал среди них на одноколёсном велосипеде, жонглируя тарелками и булавами.

Всё шло хорошо. Володя привык к аплодисментам и жаркому тропическому солнцу и даже выучил несколько испанских слов. Но одна вещь не переставала его удивлять: помимо столиц и крупных городов, дающих большие сборы, кабаре останавливалось в небольших удалённых от центра селениях, где люди ходили босиком, а по улицам бродили домашние животные, и где выступления были абсолютно убыточны. В Венесуэле они заехали в затерянный в сельве поселок со странным названием Матаамбре, что, как объяснила циркачу танцовщица, знающая испанский язык, означало "Замори червячка", в Чили посетили городок Номбре-де-Диос — "Имя Божье", в Боливии — деревеньку Паловерде — "Зеленая палка", а в Колумбии — село с совсем уже непонятным названием Орденьяторо — "Подои быка"…