Группа специального назначения - Александр Тамоников Страница 6

Происходило что-то странное — а вернее сказать, НЕ ПРОИСХОДИЛО. За порогом стояли двое, просто стояли и смотрели, внутрь не заходили. Охранник мялся сбоку, держал фонарь. Максим сощурился, поднялся, застыл посреди камеры. Лица людей съедал полумрак. Тот, что справа, был выше среднего роста, широк в плечах, русоволос, носил военную форму. Ромб в петлицах. Тот, что слева, пониже, хотя и не карлик, среднего сложения. Он был одет в длинный кожаный плащ, под ним — полувоенный френч, застегнутый на все пуговицы. У человека было круглое лицо, и очки, блестящие на носу, тоже имели круглую форму. Он кого-то напомнил, но Максим бы не поручился… С какой стати?

Становилось не по себе. Тянущее чувство в правой лопатке, предельно глупая ситуация. Говорить не хотелось, да никто и не требовал. Люди пристально его разглядывали. Загадочно поблескивали очки.

Наконец тот, что слева, шевельнулся, бросил с небольшим акцентом:

— Хорошо, я все понял.

Повернулся и ушел. Рослый в форме задержался на несколько секунд и заспешил вслед за первым. Надзиратель выключил фонарь и запер дверь. И все.

Почему краска прилила к щекам? Он стоял, пытаясь собраться с мыслями. Что за смотрины? Кого сопровождал майор госбезопасности? Человек был похож на наркома внутренних дел, хотя его лицо и скрывалось в тени. Лично не знаком, но слышал голос по радио, видел фотографии в газетах. У каждого следователя в кабинете его портрет. Отретушированный, он все равно обязан передавать черты живого лица. Нет, абсурд. Слишком далеко нарком, чтобы снизойти до рядового заключенного…

Он постарался выкинуть из головы этот случай. Но все равно остаток ночи ворочался, не мог уснуть…

Допросы прекратились. Его никто не тревожил. По утрам он по-прежнему выносил парашу — охранник следовал тенью, а однажды расщедрился: на вопрос, какое сегодня число, неохотно ответил: шестое июня. Заключенный основательно отстал от жизни. Еда улучшилась: появилась капуста с сальной свининой, жидкий куриный суп, почти неограниченное количество хлеба. Он старался не думать, принимал действительность, какой она была. О хорошем лучше не загадывать — не так больно будет падать. Но иногда терзала мысль: неужели убедились, что он невиновен? Чушь, это было так же фантастично, как романы Александра Беляева. Но вдруг?

7 июня за ним пришли и вывели в один из внутренних дворов-колодцев на прогулку. Какой ни есть, а свежий воздух. Глухие стены вздымались с четырех сторон, а над ними было небо — практически голубое, с бегущими облачками. Он стоял посреди колодца, дышал полной грудью, у него кружилась голова. Заключенного сторожил боец НКВД с карабином, а рядом курил лейтенант и нетерпеливо поглядывал на часы.

— Лейтенант, покурить оставь, — попросил Максим. Ей-богу, та самая ситуация, когда «полжизни за затяжку»! Лейтенант нахмурился, с сомнением уставился на свою папиросу, потом поколебался и достал портсигар.

Максим извлекал папиросу дрожащими пальцами, бормотал слова благодарности, прикурил от поднесенной спички. Жадно затянулся, пока лейтенант не передумал, затем еще раз, едва успев выдохнуть дым. Голова закружилась еще сильнее, пришлось опереться о стену. Лейтенант выказывал признаки нетерпения. Пришлось выкуривать папиросу длинными затяжками…

На следующий день его опять вывели на улицу. Теперь без папиросы, но время прогулки увеличилось. Возвращаясь в камеру, в глубине коридора Максим обнаружил следователя Хавина. Тот смотрел в его сторону с явным раздражением: любимую игрушку отняли у человека!

Ночью удалось поспать только час. Распахнулась дверь. «Подъем! На выход!» Рукоприкладством не занимались, но промедления не терпели. Внутренний двор, часовые на воротах — синие фуражки с красными околышами. Небольшой грузовик со стальным кузовом — для доставки явно не хлеба. Его подогнали прямо к выходу из подвала. Лаконичная команда: «В машину!» Других арестантов поблизости не было. Не много ли чести для одного заключенного? Максим самостоятельно забрался в кузов, отыскал на ощупь лавку вдоль борта. Захлопнулась дверь, конвой забрался в кабину.

Он трясся в кузове один, в полной темноте, вцепившись в какой-то кронштейн над головой. Асфальт на выезде из города сменился грунтовым покрытием. Безбожно трясло. Потом опять был асфальт, потом снова трясло. Водитель часто сворачивал. Возникало ощущение, что его везут окольными путями, хотя могли бы добраться напрямую. Переводят в другую тюрьму? В этом нет ничего нового. Доставляли, разумеется, не в санаторий.

По примерным расчетам, ехали минут сорок. Его выгрузили в небольшом дворе, окольцованном высоким забором. За оградой — ели, сосны. Уже не Москва, пригород. И воздух не такой, как в городе. Охранники были другие, но очень похожие. Задняя сторона невысокого здания, дверь, утопленная в цоколь. Его вели по узкому коридору, в спину угрюмо бросали: «Направо, прямо». Снова одиночная камера — охранник дождался, пока он войдет, и захлопнул дверь.

Шелестов озирался с невольным интересом. Происходило что-то любопытное. Мутная лампочка на двадцать ватт озаряла крашеные стены, зарешеченное окно под потолком, откидные нары. В цементный пол вмурованы стол и табурет, нары откинуты. За простенком отхожее место со смывом, закрытое деревянным поддоном. Окно — из толстого гофрированного стекла с впаянной арматурой — сомнительно, что в светлое время суток оно пропускает дневной свет. Духоты не было — имелась решетка вентиляции. Он обратил внимание, что все углы стола и табурета закруглены и сглажены — очевидно, не просто так. Зашевелилось в голове что-то смутное, но ответа не было. Как ни крути, он сидел в тюремной камере — пусть и лучше обустроенной…

Простыня на матрасе была почти сухой, одеяло — не пыльное. Остаток ночи он спал мертвым сном. Очнулся утром от шума в соседних камерах. Кого-то выводили, бренчали миски. Свет поступал сквозь окно и расползался белесой мутью в пространстве. В оконце, прорезанное в двери, подали завтрак — кашу, чай и кусок коричневого хлеба. Он насилу заглатывал тягучую субстанцию — понимал, что надо. Когда надзиратель забирал пустую посуду, Максим прилип к окошку.

— Подожди, товарищ… Скажи, где мы? — пришлось согнуться в три погибели, вытянуть шею, как на плацу в присутствии маршала. Сержант поколебался, глянул по сторонам.

— Твои товарищи кобылу в овраге доедают… товарищ, — ворчливо отозвался он, — Спецобъект 110. — Надзиратель забрал посуду и с треском захлопнул окошко.

Другого пояснения и не требовалось. Максим присел на нары. Тяжелая муть заползала в голову. И чему обрадовался? Он не был полным профаном. Спецобъект 110 — другое название Сухановская тюрьма. Бывшее Сухановское имение, монастырь к югу от Москвы, а ныне — тюрьма особого режима для особо важных политических преступников, курируемая лично наркомом. «Дача Берии», как мрачно шутили в кулуарах. Место, где он содержит своих личных врагов и куда приезжает, как на работу, чуть ли не через день.

В апреле 1939-го арестовали Ежова, предшественника Берии на посту наркома. Слишком много натворил Николай Иванович — переусердствовал. Как рассказывал про него один функционер в начале тридцатых: всем хорош, прилежный, исполнительный, выполнит любой приказ. Единственный у товарища недостаток: не умеет остановиться. «Остановка» произошла на Старой площади, в кабинете Маленкова, куда Ежова вызвали для беседы.