Очарование зла - Елена Толстая Страница 53

— Зачем ты вызвал меня на эту встречу? — спросил Рейсс. — Хотел уговорить меня вернуться в Москву?

— Да, — сказал Кривицкий, вставая. — Еще увидимся.

Он вышел. Рейсс долго смотрел ему вслед, потом потянулся к чашке, которую оставил Кривицкий, и залпом допил невыпитый ушедшим кофе.

* * *

Эфрон не знал, что Марина стоит перед входом на советскую выставку, пытаясь внутренне примириться со статуей «Рабочий и Колхозница». Он находился внутри, в помещении дирекции, вместе с другими товарищами. Их вызвал Дуглас.

Дуглас совсем недавно приехал из Москвы, и Эфрон, не отрывавший от него глаз, вдруг понял: все то время, что Дуглас говорил, сам Эфрон почти его не слушал. Он пытался углядеть в облике Дугласа — Москву, пытался высмотреть в его глазах отблеск кремлевских звезд, мерцание в ярких, вечно праздничных огнях советской столицы тех самых «палевых особнячков в центре», где жила сестра Эфрона, Лиля, и где обитала сейчас любимая дочь Ариадна…

Неуловимое в облике Дугласа было новым, и Эфрон, чутьем актера, привыкшего собирать внешние детальки и строить из них внутренний облик персонажа (хоть этому-то его научили! хоть это-то он умел, хоть и работал всегда статистом!), — Эфрон всем естеством воспринимал увиденное: от Дугласа «пахло» Советским Союзом.

Вошел опоздавший Болевич. Эфрон глянул в его сторону только мимоходом, Болевич его занимал сейчас мало.

Дуглас говорил:

— …Нарком Ежов поручил мне произвести реорганизацию нашей агентурной работы здесь, в Париже. С тем я прибыл сейчас из Москвы, товарищи… Но сперва — о другом. Час назад произошло чрезвычайное происшествие. Наш сотрудник Игнатий Рейсс передал сотруднице нашего посольства письмо, адресованное лично товарищу Сталину. Вскрыв письмо, мы обнаружили, что Рейсс, этот подонок, — Дуглас говорил совершенно ровным, сухим тоном, никак не выделяя слова, точно утверждая равенство везде и во всем, в том числе и среди слов, — эта двурушническая мразь бросает в адрес товарища Сталина чудовищные клеветнические обвинения в предательстве дела коммунизма и интересов рабочего класса. Более того, Рейсс объявляет, что он порвал с советской властью.

Дуглас выдержал паузу, обвел всех глазами. Все молчали. Эфрону вдруг почудилось, что он сидит в кинематографе и смотрит немую фильму: длинное породистое лицо высокомерно изумленного аристократа, затем — белые буквы титров: «Я ВЫЗЫВАЮ ВАСЪ, МИЛОСТИВЫЙ ГОСУДАРЬ».

Ибо письмо Игнатия Рейсса — если оно действительно существовало и было таковым, как цитировал Дуглас, — представляло собой не что иное, как вызов. Вызов на поединок, где у Рейсса преимущество в хитрости, изворотливости и времени, а у оскорбленных — в силе и многочисленности.

Дуглас заговорил другим тоном, не отрешенным, что соответствовало дерзкой торжественности момента, а деловитым, даже бытовым:

— Необходимо предпринять меры по розыску предателя. Группе Эфрона поручается определить его местонахождение, прочесать все гостиницы, проверить всех его знакомых. Список этих лиц вы получите. Вы, Кондратьев… — Безупречный Кондратьев чуть напрягся. — Берете под наблюдение вокзалы. Фотографии Рейсса уже размножаются. Болевич, — тот отозвался спокойным, чуть печальным взглядом. — срочно найдите Кривицкого. Он куда-то скрылся. Кривицкий проживал в гостинице «Наполеон» под фамилией Бартон. Поезжайте туда и ждите. Как только Кривицкий появится, везите его сюда. О предательстве Рейсса ему ни слова. Ни слова — вы меня поняли?

Болевич молча кивнул.

Картина продолжалась.

Титры сменились действием, беззвучные фигурки преувеличенно быстро разошлись, и в шумном городе, где они очутились, все на время как-то странно оглохло, лишилось звучности. Стаей жирных дельфинов, бесшумно, как во сне, проплывали автомобили. Эфрон шел по Парижу, сохранившему лишь внешние, плоские очертания черно-белого немого кино; немногие по-настоящему живые люди высвечивались на улицах слабым признаком цвета. И если бы он оглянулся, то увидел бы пылание нестерпимого красного, как бузинный куст: как раз в это самое время с выставки выходила Марина.

* * *

Болевич доставил Кривицкого на выставку, как ему и было поручено. Уселся на стул, закурил с доброжелательным видом. Он все еще думал о Вере. Не мог забыть ее лица при встрече на вокзале. И эти белые, оскверненные розы. Сплошной декаданс, если взглянуть на вещи трезво. Но как раз это у Болевича сейчас не получалось. Он жаждал общества Веры, особенно сейчас, когда она находилась совсем близко, в Париже, в одном городе с ним. Протяни руку и возьми. Так же обманчиво близка бывает сразу после восхода луна, низко висящая над горизонтом. Пальцы охотно берут ее, но это лишь видимость; серебристый свет проходит сквозь руку, проникает в самое сердце, но и там не задерживается. Человек может купаться в лунном свете, но не может в нем утонуть.

Болевич затушил папиросу. Все, довольно. Вера — потом. Наблюдать, смотреть, слушать.

Кривицкий держался чуть настороженно, но в общем спокойно. Не ел Дугласа глазами, вообще как будто знал больше, чем показывал.

Дуглас начал с главного:

— Почитайте сперва, что пишет товарищу Сталину ваш друг Игнатий Рейсс!

Кривицкий взял листок, развернул, пробежал глазами несколько строк.

…Близок день суда международного социализма над всеми вашими преступлениями последних десяти лет. Процесс этот состоится публично, со свидетелями, многими свидетелями, живыми и мертвыми. Они явятся все — оклеветанные и невинно убитые — и скажут правду, всю правду…

Кривицкий опустил листки. Игнатий обезумел. Непоправимый романтик, как и все революционеры его поколения. Уголок рта у Кривицкого дернулся в полуулыбке. А Сталин был прав. Все это поколение должно быть уничтожено. Семинарист-недоучка знал, для чего Моисей сорок лет морочил голову евреям, водя их взад-вперед по маленькой пустыньке: Моисей попросту ждал, пока вымрут все, кто помнил египетское рабство. Очень умно. Сталин решил не ждать, пока таковые вымрут сами собой, и несколько ускорил процесс. Еще умнее.

Дуглас впился взглядом в лицо Кривицкого. Не выдержал, отобрал листки.

— И это он осмелился написать товарищу Сталину! Подонок! Предатель! Дайте, давайте сюда письмо… — И аккуратнейшим образом сложил «отвратительное» послание в папку с надписью «ДЕЛО». Заговорил спокойно: — Имейте в виду, Кривицкий: ответственность за измену Рейсса отчасти лежит и на вас. Ведь это вы рекомендовали его в партию. Вы предложили взять его на работу.

Кривицкий молчал. Слушал — что еще выскажет Дуглас. Сейчас, когда собеседник находился в крайне взвинченном состоянии, он мог проговориться. Впрочем, Дуглас тоже знал за собой это свойство. Однажды, желая поразить Веру своим всеведением, он сболтнул ей лишнее и едва не открыл ей имя своего человека в доме Крымова. Никогда нельзя недооценивать собеседника. Вера — не просто хорошенькая блондинка, она — весьма наблюдательная особа. Отделаться от ее вопросов ему удалось лишь посредством грубости.