Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс Страница 52

Разве спросил он хоть раз, что ты делала с одеждой, которую он давал тебе, или где ты откапывала свои поношенные шмотки, любимые еще со школьных времен? Разве сетовал он, когда ты таскала одежду из его шкафа, приспосабливала его парадные рубашки под себя, теряя пуговицы и прожигая дыры, слишком привыкшая к своим сигаретам, чтобы стряхивать пепел между затяжками? Разве он требовал, чтобы ты отказалась от своей привычки, разве пытался ограничивать ее чем-то серьезнее пепельниц, расставленных повсюду в квартире, куда только могла опуститься твоя рука?

Он оберегал тебя от публики, как ты и хотела, заказывал продукты на дом, чтобы тебе никогда не приходилось штурмовать супермаркет. Он избавлял тебя практически от всех мероприятий, кроме самых значительных, и когда ты сопровождала его на неофициальные встречи — коктейльную вечеринку или ужин с клиентами, — он никогда не подпускал никого слишком близко, чтобы никто не заметил твоего обгрызенного маникюра или пожелтевших от никотина зубов. Он рано отвозил тебя домой и позволял тебе спать так долго, что к твоему пробуждению он уже был в галерее. Ты выходила из дома так редко, что люди судачили о твоей беременности, хотя ты была худее, чем на старой, раз за разом перезаписываемой видеопленке, чем на газетных фотографиях, направляющихся в хранилище.

И ты просыпалась каждое утро одна. А зачастую, когда Саймон брал с собой на банкет Жанель или на благотворительный бал — Кики, засыпала ты тоже одна. У тебя было лишь время в промежутке, шестнадцать часов, которые сжимались до двенадцати, если ты начинала пить по прошествии первых восьми.

Так много времени, и все, что от тебя требовалось, — только писать.

Мишель не виделась с Анастасией несколько недель после возвращения четы Стикли из свадебного путешествия. Не помню точно, сколько времени прошло. Она, конечно, знала, что они вернулись: местная пресса освещала их прибытие, будто Второе пришествие, а Саймон минимум раз связывался со мной — спрашивал, что я думаю о новом арт-проекте под названием «Посмертное предложение», пока не имея, впрочем, представления, в чем проект мог бы заключаться. Просматривая ежедневник за тот год, я обнаружил, что не сделал за все эти недели практически ни одной пометки. Судя по всему, Мишель была слишком занята своими издательскими делами, чтобы докучать даже мне, — пока я готовился обороняться от помолвки, ее снова повысили в газете.

Став редактором раздела искусства и досуга, она мало спала и еще меньше писала. Нашим отношениям это пошло на пользу, но, догадываюсь, оказалось началом конца ее близости с лучшей подругой. Не столько в том дело, что у Стэси было все, чего не могла себе позволить Мишель, сколько в том, что Анастасия явно не просила об этом и откровенно на все это плевала, и потому для Мишель было бы нелепо вдвойне как-то выдать свою зависть, а оказаться нелепой для таких женщин, как Мишель, которая даже стрижку себе выбирала из соображений прагматизма, — жребий хуже провала. Мне нечем подтвердить эту гипотезу — только поведением, которое я наблюдал. Пожалуй, я еще был способен на объективность. Всерьез мое участие в грядущей катастрофе началось от силы через месяц.

Итак, Мишель была занята на работе, а Анастасия заперта дома. Писательские амбиции Мишель умерли, а успех прозы Анастасии убил ее саму. Мишель следила за Анастасией в газетах, насколько это было тогда возможно. А Анастасия периодически звонила Мишель домой, вешая трубку всякий раз, когда к телефону неизбежно подходил я.

Возможно, все так и продолжалось бы, совершенно безвредно, не напечатай одна из продающихся в супермаркетах газетенок — тех, что печально известны репортерами, присутствующими при каждом вторжении пришельцев, и хотя бы раз в год раньше «Таймс» публикуют известия об апокалипсисе, — фотографию Анастасии, изможденной, в обносках в шесть слоев; фотография сопровождалась сообщением неизвестного источника о том, что Анастасия, беременная внебрачным ребенком, пыталась покончить с собой. Мишель, разумеется, знала, что эти таблоиды стряпаются в кондиционированном офисном комплексе в Канаде, в тысячах миль от выбираемых ими мест журналистских преступлений. И ей доводилось лицезреть Стэси в гораздо худшем виде — совершенно довольную жизнью студентку. Но за прошедшие несколько месяцев Мишель вместе с широкой общественностью прониклась образом Анастасии, неотразимым настолько, что он почти вытеснил безалаберную и временами бестолковую девчонку, которую Мишель когда-то знала. Разве можно винить ее за ошибку? Этот образ стал одновременно убедительным (благодаря чутью Саймона) и вездесущим (благодаря прозе Хемингуэя), и, конечно, намного проще было принять его, а не настоящую личность. В конце концов, что осталось от Стэси, когда она променяла себя на другого, опубликовав под собственным именем «Как пали сильные»? Средства массовой информации просто распространяют то, что есть. В лице Анастасии Лоуренс, писательницы, телевидение обрело идеальный сюжет, а желтая пресса обеспечила ему превосходные декорации.

Но фото в газете потрясло Мишель, и то ли уверившись, что Анастасия действительно в беде, то ли вспомнив, кем Стэси была до начала всех ее приключений, то ли из-за какой-то сумбурной комбинации первого и второго — она сняла трубку и позвонила Саймону домой. Некоторое время поговорив с автоответчиком, она заговорила с Анастасией.

— Мишель, это я, Стэси, — сказал тихий голос на другом конце линии. — Я здесь. Я скучаю по тебе. Ты себе не представляешь.

Анастасия приоткрыла дверь в квартиру Саймона, запертую на цепочку.

— Это ты, — сказала она.

— Это я, — ответила Мишель, пристально разглядывая фрагмент девушки, выглядывающей из щели. Мишель не заметила ни рваных ран, ни шрамов, хотя неухоженный клубок волос и слои одежды могли скрывать бесчисленные телесные повреждения. — Можно войти?

— Наверное. — Анастасия захлопнула дверь, чтобы снять цепочку. Все это сопровождалось таким грохотом, будто она пыталась освободиться от кандалов. Она впустила Мишель. — Извини. Я еле до нее достаю, — сказала она, поднимаясь на цыпочки, чтобы вернуть цепочку на место.

— По-моему, необходимости нет. Посреди бела дня.

— Саймон говорит, безопасность никогда не бывает лишней.

Мишель пожала плечами и сама повесила цепочку. Прошла за Анастасией через прихожую и по коридору в гостиную.

Прежде чем благополучно усесться, Стэси уронила предложенное подруге кресло и хрустальную пепельницу. Она всегда была такая неловкая? И одежда — раньше она тоже напяливала на себя столько, что не разглядишь даже общих контуров тела? В другом конце комнаты свернулась в кресле Людовика XVI, прикуривает «Лаки Страйк» — она вполне могла оказаться беременной. Она могла оказаться кем угодно. В гостиной Саймона не было ответов. Была лишь девушка, которая хотела, чтобы ее звали Стэси, хотела быть чьей-то старой подругой.

— Я принесу нам чай, — сказала она Мишель. — Ты всегда его любила.

— Тебе помочь?

Но Анастасия уже вышла — шлейф сигаретного дыма и грохот из буфетной.

Мишель собрала осколки разбитой пепельницы. Не считая их и экземпляра «Как пали сильные» на кофейном столике, комната совсем не изменилась с тех пор, как Мишель последний раз была здесь в холостяцкие деньки Саймона. Тогда она попала на вечеринку. Вдрызг наклюкалась шампанским и, как призналась мне где-то в начале наших отношений, была твердо намерена однажды провести ночь с таким красавчиком, как Саймон, до того, как выйдет замуж, заведет семью и приступит к жизни долгой и счастливой. Поэтому она задержалась дольше других гостей — тактика, которая, увы, требовала поглощения все нового и нового шампанского, — слоняясь в стороне от общества в надежде, что Саймон окажется с ней наедине, когда уйдут все остальные. Она предполагала, что за этим неизбежно последует соблазнение, хотя бы потому, что он уже был подающим надежды арт-дилером, а она составляла календари культурных событий для городской газеты, — и все действительно могло случиться, не усни она в ожидании конца вечера, не замеченная хозяином до утра. Он был настолько заботлив, когда наткнулся на нее, лежащую в коктейльном платье с глубоким декольте на кожаном диване в его кабинете, что ей захотелось его ударить. Он лишь усугубил ее позор, уверяя, что такое постоянно случается со всеми его гостями, как-то даже с его дядей, и предложив сделать ей эспрессо. После собственного язвительного отказа ей пришлось выйти в мятом платье на улицу, где все, наверное, только и думали, что ночью какой-то парень удачно поохотился и что она, должно быть, слишком легкая добыча, раз он вышвырнул ее из постели в воскресное утро в такой час.