Четверги с прокурором - Герберт Розендорфер Страница 52

– Вот, оказывается, почему вы предпочли не вставать, – негромко произнес Перн.

– Разумеется, от него можно было избавиться операционным путем, и мне было бы куда легче, – произнес мужчина. – Но это означало бы убить его. Моего брата. – Лицо мужчины горестно скривилось. – Но это к делу отношения не имеет.

– Не имеет, – согласился Перн.

Мужчина молчал. Безмолвствовал и Перн. Маусбайгль начал качать головой. Прошло некоторое время, прежде чем мужчина спросил:

– И что же вы хотите?

– Ах вон что! – опомнился Перн. – Двести тридцать тысяч.

– Акцептировано, – ответил мужчина.

– Что значит «акцептировано»? – негромко осведомился Маусбайгль.

– Простак вы, как я посмотрю… Неужели так ничего и не поняли? – недоуменно спросил Перн.

– Марок? – не сообразил Маусбайгль.

– Чего же еще, – бросил в ответ Перн.

– Нам?

– Вам, вам, – вмешался мужчина. – Причем получите вы их немедленно и прямо здесь.

– То есть, – пролепетал Маусбайгль, – при условии, что…

– Да заткнешься ты или нет?! – прошипел Перн.

Мужчина в сером двубортном костюме тихонько свистнул, после чего за портьерой послышалось движение.

– Ясно? – спросил мужчина, обращаясь к невидимому собеседнику.

Портьера колыхнулась, однако никаких звуков не последовало.

– Ясно, – констатировал мужчина, продолжая смотреть на портьеру, после чего повернулся к Перну и Маусбайглю. – Когда будете уходить, получите деньги.

И кивнул, прощаясь.

Перн поднялся, потащил за собой Маусбайгля, но тот недовольно вырвал руку и сказал:

– А я хочу вернуться на службу…

– Как будто ничего не произошло, – дополнил мужчина.

Внизу они обнаружили стоявшую в дверях фрау Линденблатт. Та попросила подождать десять минут и, после того как Перн выкурил на лестничной клетке с совершенно голыми стенами две сигареты, снова вернулась с портфелем в руке.

– Будете пересчитывать? – осведомилась фрау Линденблатт.

– Поскольку вы прекрасно понимаете, что произойдет, если мы недосчитаемся хоть пфеннига, – ответил Перн, явно чувствуя себя в своей тарелке, – думаю, нам нет смысла пересчитывать.

Взяв у нее портфель, он кивнул и потащил за локоть Маусбайгля, протягивавшего фрау Линденблатт руку для прощания. Оказавшись на улице под дождем, оба бегом бросились к машине. Там и поделили деньги.

– Оставили бы портфельчик себе, – посоветовал Перн. – По-моему, он из настоящей кожи. И вообще, мне кажется, мы мало с них запросили.

– И, как я понимаю, – воровато озираясь, спросил Маусбайгль, – никакого обложения налогом?

– А вы попробуйте, внесите портфельчик в свою декларацию о доходах, – съязвил Перн, запуская мотор.

Тут доктор Ф. умолк.

– И что же было дальше? – не стерпела хозяйка дома, решив нарушить затянувшуюся паузу земельного прокурора.

– Ровным счетом ничего, – ответил земельный прокурор. – Увы, история на этом заканчивается.

– Хотя на самом деле она только начинается, – вмешался герр Гальцинг.

– Кое-какие детали я добавил от себя, – признался рассказчик. – Например, голые стены лестничной клетки…

– И проливной дождь? – полуутвердительно-полувопросительно произнес сын хозяев дома.

– Нет, в тот день действительно лило как из ведра, – ответил земельный прокурор. – Об этом мне рассказал Перн. Я знал его. В прокуратуре почти все его знали – тот самый политик возбудил против него столько исков, что в нашем учреждении его просто не могли не знать. Но потом дождь перестал.

– Ага!..

– Не стану повторять «ага», – не согласился земельный прокурор, – дело в том, что мне не раз пришлось общаться с Перном в ходе своего, как я выражаюсь, частного доследования. Представьте себе, на свою часть денег он открыл магазин, переквалифицировавшись из журналиста в торговца табачными изделиями. И с дождем я тут ничего не приукрасил. К тому же упомянутую лестничную площадку вполне могли украшать какие-нибудь безвкусные гравюры, явно полиграфического происхождения. Но по мне, лучше уж они голыми и останутся.

– У вас есть какие-нибудь идеи о том, кто мог бы воспользоваться этими двадцатью тремя миллионами марок, за вычетом одной десятой в пользу Перна и Маусбайгля?

– Предоставляю присутствующим угадать, – ответил на это земельный прокурор.

К Мендельсону я питаю особую привязанность. Он парит вне времени. И не правы те, кто считает его музыку легкой. Да, верно, она легкая, но вместе с тем и серьезная, почти как у Моцарта. Как и Моцарту, Мендельсону не чужд и меланхоличный мажор, и вообще Мендельсон – один из тех, кого узнаешь буквально с первой ноты, а это, как мне кажется, само по себе явление уникальное.

Если квартет исполняет Мендельсона, я никогда не упускаю возможности послушать, сворачиваюсь калачиком под софой (я – кошка старомодной закалки, посему диван называю софой, и вообще все кошки старомодны) и, мурча, слушаю музыку. Сегодня исполняли Фа минор, прекрасная вещь и вовсе не поверхностная, как утверждают многие. Дамы и господа, вслушайтесь в это произведение, в это поверхностное произведение, и я готова откусить себе язык, если оно до вас не дойдет. У меня создается впечатление, что эти четверо только и думают, как бы поскорее закончить. К счастью, Мендельсон – композитор allegro vivo.

Композиторов можно поделить на тех, кто сочиняет в allegro, andante или adagio. Брамс принадлежал бы к группе andante, Брукнер – к adagio; это не означает, что все эти композиторы писали исключительно allegro, andante или adagio (можно избрать еще более детальную классификацию – я уже попыталась отнести моего дорогого Феликса – Феликс… уже одно имя льстит кошке, которую величают no-латыни Felis felis, – так вот, моего дорогого Феликса к композиторам allegro vivo). Скорее, оттого, что современного сочинителя отличает великая изменчивость и подвижность духа. У великих мастеров, у гениев прошлого – Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта – все по-другому; вполне естественно, что каждого из них можно отнести и к allegro, и к andante, и к adagio.

Но я снова ухожу в сторону. Отчего эти четверо так торопились? Отчего этой торопливостью они начисто смазали все лучшее, что есть у Мендельсона? Вероятно, им не терпелось обсудить и попытаться отыскать разгадку истории, подброшенной им земельным прокурором. Именно подброшенной, как одна из соседок подбросила мне пару дней назад рыбью голову. Я, естественно, и не притронулась к ней. Но и квартет в полном составе, и тех, кто не играл, а слушал, всех без исключения эта история захватила так, что они до поздней ночи не закрывали рты, обсуждая ее.

Один мужчина, чей возраст определить трудно, сидит в трамвае. Он живет на пособие и немногие частные вспомоществования. Он композитор. Настоящий композитор, композитором был и им останется, поскольку ничем другим, кроме сочинения музыки, не занимался, ничего больше не умеет и не хочет уметь. Пока что ни одно из его сочинений не удостоилось публичного прослушивания, не было издано, не было даже отпечатано типографским способом. Он свято верит, что справедливость одержит верх. Вероятно, в этом его заблуждение. Он не решается предложить свои произведения на радио. Впрочем, это не совсем так. Однажды он попробовал, сходил на радио и показал там свое сочинение. Это было произведение для ансамбля в небольшом составе, может быть, для скрипичного трио, поскольку он побоялся или постеснялся огорошить всех симфонией или кантатой. И вот он оставляет у вахтера на входе свое произведение, завернутое в газетную бумагу, приложив к нему письмо. Что ж, он и поныне ждет ответа на него.