Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон Страница 52

Все время, пока она подыскивала невесту, устраивала помолвку, планировала свадьбу, госпожа Шпильман внимательно следила за сыном, старалась уловить его нежелание или неприятие. Но он ничем не проявлял недовольства ее планами, неверности долгу своему. Иногда шутил, с сарказмом, даже непочтительно, насмешливо. Мол, Святое Имя, да будет Он благословен, тратит время, как хлопотливая мамаша, составляя парочки еще не рожденных душ. Однажды подхватил оставленный сестрами кусок белого тюля, накинул себе на голову и, пародируя голос и манеры своей нареченной, принялся перечислять и расписывать физические и иные изъяны некоего Менделя Шпильмана. Все потешались, но в ее сердце встрепенулась испуганная птичка. Если не считать этого инцидента, сын казался непоколебимым в верности шестистам тринадцати заповедям, учению Торы и Талмуда, родителям, верующим, для которых представлял собой путеводную звезду. Конечно же, он еще найдется.

Она натянула чулки, платье, расправила нижнее белье. Надела изготовленный специально по случаю свадьбы сына парик. Шедевр ценою в три тысячи долларов. Пепельный с проблесками рыжего золота, имитирующий ее собственные волосы в юности, так же заплетенный. Лишь когда ее стриженую голову увенчал этот многодолларовый купол, мать поддалась панике.

На простом сосновом столике-подставке в постоянной готовности скучал простой черный телефон: аппарат, шнур и трубка, ни кнопок, ни диска. Если снять трубку сразу же зазвонит такой же телефон, установленный в кабинете ее мужа. За десять лет, что госпожа Шпильман жила в этом доме, она пользовалась этим телефоном лишь три раза: однажды в боли, дважды в гневе. Над телефоном в рамке фотопортрет ее деда, восьмого ребе, портрет бабки и портрет матери, когда той было лет пять-шесть от роду. Мать сфотографирована под нарисованной ивой на берегу нарисованного ручья. Черные одеяния, туманное облако дедовой бороды, таинственный пепел времени, осевший на покойниках со старых фотоснимков… Отсутствовал в галерее брат матери, имя которого никогда не упоминалось. Проклят он был за отступничество свое, ей неизвестное. Как она понимала, началось это отступничество с запрятанной — и найденной у него — книжки под названием «Таинственный остров», а кульминацию пережило, когда пришло сообщение, что дядю ее видели в Варшаве без бороды и в соломенном канотье, еще более безобразном, нежели любой французский роман.

Госпожа Шпильман протянула руку к трубке черного телефона без кнопок и диска. Рука дрожала от страха.

— Я бы все равно не снял трубку, — донесся до нее голос мужа, подошедшего справа сзади. — Если уж ты должна нарушить заповедь субботы, то экономь грехи.

В те годы муж ее не был еще столь лунообразным, как впоследствии, но появление его в спальне супруги граничило с чудом, вроде появления в небе второго лунного диска. Он огляделся, знакомясь с обстановкой. Кресла в вышивке, зеленый полог, белизна кровати, все эти ее склянки-банки… Силится выдавить на лицо насмешливую улыбку, но гримаса выражает взаимоисключающие алчность и отвращение. С таким выражением на физиономии ее муж однажды принимал делегацию откуда-то с края света, из Эфиопии или Йемена. Невозможный рабби-негр в странном кафтане-лапсердаке с глазами — терновыми ягодинами, черная шляпа с черной кожей, чужеземец с чужеземной Торой, женское царство: они — каприз божественный, сбой Вышней мысли, пытаться постичь который — почти ересь.

Муж стоит в ее спальне, с каждой секундой мрачнея и теряя опору под ногами. Она уступает чувству жалости. Он здесь на чужой территории. Ядовитое облако злокачественной аберрации распорядка дня загнало его в этот незнакомый край, где звякают склянки с дурацкими благовониями и колют глаз несерьезные узорчики.

— Присядь, пожалуйста, — просит она.

Благодарно вздохнув, муж медленно опускает зад на жалобно пискнувший стул.

— Его найдут, — мягко и нежно угрожает он.

Не нравится госпоже Шпильман, как выглядит ее муж. Зная, что людей подавляют его габариты, он обычно аккуратен в одежде. Но сейчас носок его скручен, рубашка застегнута неправильно. Лицо помечено усталостью, баки спутаны, как будто он трепал их нервными пальцами.

— Извини, дорогой, — сказала госпожа Шпильман, открыла дверь в свою гардеробную, вышла туда. Она не любит темного безоттеночного одноцветия, «приличествующего» вербоверским женщинам. В этой комнате перешептываются, улыбаются друг другу синий, голубой, аквамарин, пурпур, гелиотроп. Она опустилась на легкомысленный стульчик, полностью спрятавший ножки под многоскладчатой юбкой, вытянула вперед ногу в чулке и большим пальцем притворила дверь, оставив дюймовую щель. — Так лучше. Надеюсь, ты не возражаешь…

— Его найдут, — повторяет муж более трезвым, деловым тоном, пытаясь убедить ее, но не себя.

— Пусть только найдут, — говорит мадам Шпильман, — и я убью его.

— Успокойся.

— Я сказала это вполне спокойно. Он напился? Там пили?

— Он постился. Вел себя безупречно. А как он говорил вчера! Парашат Хаей Сара. [3]Колдовство какое-то. Электрический разряд, умершее сердце вздрогнуло бы и снова забилось. Закончил со слезами на глазах. Сказал, что должен подышать. И больше его никто не видел.

— Я убью его.

Из спальни нет ответа, лишь шум дыхания, постоянный, мерный, неумолимый. Она спохватилась. Зря она так. В ее устах это фигура речи, выражение отчаяния матери, но в его сознании, в лаборатории внутри костяной коробки черепа, может сложиться конкретика многократно обкатанной рабочей процедуры.

— Ты… не знаешь, где он? — спросил муж после паузы тоном, угрожающим своей нейтральностью.

— Откуда мне знать?

— Ну… Он с тобой говорит. Он сюда заходит.

— Не был он тут.

— Был.

— Откуда ты знаешь? Служанки шпионят?

Его молчание она истолковала как положительный ответ. И почувствовала героический порыв, решимость не покидать более свою гардеробную.

— Я пришел не для того, чтобы упрекать тебя или спорить. Наоборот, я надеялся, что смогу почерпнуть здесь твоей спокойной рассудительности. И вот я здесь, но чувствую, вопреки устремлениям своим как рабби и как человека, что должен все же тебя упрекнуть.

— За что?

— За его вывихи. Искривление души. Это твое упущение. Такой сын — плод материнской ветви.

— Подойди к окну, — сказала она. — Глянь сквозь щелочку между шторами. Посмотри на этих бедняг, на этих дураков, остолопов, пришедших за благословением, которого ты, положа руку на сердце, во всей силе своей, в своей учености не способен дать. Но эта неспособность никогда не мешала тебе благословлять.

— Я благословляю иначе.

— Посмотри на них!

— Это тебе стоит на них посмотреть. Выйди из своего шкафа и взгляни.

— Я видела их, — процедила она сквозь зубы. — И у всех этих людей искривление души.