Мадам Гали: Свободный полет - Юрий Барышев Страница 51

В пятнадцать лет Георгий начал работать грузчиком на рынке, стал приторговывать сам. В отцовском кабинете висели картины. А когда любознательный мальчик попал в Третьяковскую галерею, ему показалось, что те холсты, что дома, похожи на картины, выставленные в музее. Действительно, в домашней коллекции Костаки-старшего были «малые голландцы». Так называли работы старых мастеров за кабинетный формат.

В голодные годы комиссионные магазины были переполнены предметами «буржуазного быта». Белая ампирная и красного дерева павловская мебель, русские и французские бронзовые часы, канделябры — чего только не было в торгсинах… Цены были смехотворные: умирающие от голода «бывшие» и «лишенцы» за копейки отдавали севрский фарфор, голландские гобелены и тех же «малых голландцев». Вскоре и сам Костаки стал приобретать для продажи некоторые работы, чтобы на заработанные деньги пополнять коллекцию.

Костаки с середины тридцатых годов работал шофером в посольстве Греции, но был хорошо известен среди московских и ленинградских коллекционеров. От них же он и получил прозвище Грек.

Перед войной греческое посольство эвакуировалось в Америку, — Георгий остался в Советском Союзе и пристроился дворником в посольство Финляндии. Но тут началась советско-финская война, и Костаки снова потерял работу. Знакомые устроили его шофером в посольство Великобритании, а потом он оказался в посольстве Канады, где и работал до 1978 года, до отъезда из СССР, шофером, а потом завхозом. Должность и скромная, и значительная: бывает, завхоз оказывается вторым человеком после посла. Чтобы обеспечить жизнедеятельность посольства, он должен прекрасно «ориентироваться на местности» — знать тонкости национальной психологии и прекрасно ориентироваться в хитросплетениях местной жизни. И на этом посту Костаки был незаменим!

Он видел, как неустроенно живут многие художники, он начал покупать их работы.

— Ты подумай, — восхищался Бутман, — какое чутье надо было иметь, чтобы платить деньги — пусть маленькие — за «мазню» никому не интересных авангардистов. Ну а когда в сороковые годы «чуждые массам» формы в искусстве набили оскомину властям, то такое искусство объявили «буржуазной отрыжкой». Ясное дело — даже сочувствовать художникам было опасно. А Костаки не боялся и не давал умереть с голоду — покупал никому не нужные работы. Интерес к «старым» голландцам пропал. Грек стал распродавать свой антиквариат и охотиться за тем, что все считали «мусором». Коллекционеры разводили руками: «Грек спятил!»

Даже на Западе интерес к модернизму первой четверти двадцатого века, особенно к русскому, в то время практически отсутствовал. А Грек разыскивал художников, их родственников и друзей. Лазал по чердакам и чуланам, вытаскивал запыленные рулоны с холстами из-под кроватей. Он, с помощью искусствоведов, составил список тех, кого можно было причислить к русскому авангарду. «Когда в мои руки попали слайды с работами Филонова, я был поражен необычностью его манеры, — говорил Костаки. — Его живописные холсты не походили ни на что, виденное мною до сих пор. Они дышали необъяснимой мощью, а графические работы были так сложны, что кто-то из моих знакомых сказал: «Это не линии, это нервы». И вот наконец…

Запад вволю «надышался» импрессионистами, переключился на более поздних художников — Мондриана, Брака, Поллака, Миро… Появились книги о творчестве Сикейроса, Ороско, Диего Риверы, Пикассо. А затем и наши интеллектуалы, поначалу целиком захваченные западным искусством, вспомнили о своих художниках начала века. Оказалось, что после гениального Врубеля и русского импрессиониста Коровина в России, независимо от Запада, появились свои авангардисты: Кандинский, Шагал, Малевич и другие.

Их начали искать. И тут оказалось, что большинство художников этого периода собрано в коллекции Грека!

— Ему невероятно везло, — завидовал Бутман. — Однажды, во время очередной экспедиции «на село», Костаки обратил внимание на доску, которой было заколочено окно сарая. Оказалось — картина Любови Поповой. Хозяева согласились отдать ее за кусок фанеры!

В конце шестидесятых интерес к русскому авангарду наконец проснулся на Западе. О собрании московского грека там уже были наслышаны. Костаки вообще был ярчайшей личностью Москвы, с необычайно широким кругом знакомых. Достаточно сказать, что он дружил с Рихтером и Плисецкой. А кто только не побывал в квартире Грека на проспекте Вернадского, стены которой от потолка до пола были завешаны шедеврами: крупнейшие западные искусствоведы и музейщики, всевозможные знаменитости и те, кому таковыми еще предстояло стать, дипломаты, советские чиновники и полуопальные искусствоведы, пройдохи-спекулянты и богемные красотки. Самое забавное, что хозяин отнюдь не был человеком богемы и бережно хранил свой налаженный семейный быт…

Гали слушала и не переставала удивляться — как же это такой человек «прошел мимо». Потом поняла — они по-разному смотрели на мир. Но в то время ни она, ни Бутман, попивая на берегах Рейна «Кельш» и восхищаясь талантами Грека, не могли представить, насколько драматический поворот судьбы ожидает коллекционера в недалеком будущем.

Вскоре о коллекции Грека появились статьи в английских и американских журналах, прозвучал рассказ по «Голосу Америки». Когда западные музеи стали обращаться в Министерство культуры с просьбой продать работу Малевича или Поповой, чиновники были вынуждены отвечать, что в советских музеях таких художников нет, а все работы этого периода сосредоточены в собрании Костаки. Официальные лица в КГБ поняли, что коллекция стоит больших денег, и забеспокоились. За квартирой началось наблюдение, телефоны прослушивались. Костаки занервничал — и не ошибся. В его отсутствие кто-то проник в квартиру, но на первый взгляд ничем поживиться не успел: все картины занимали свои места на стенах. Но, проверив через неделю запасники, коллекционер обнаружил, что из папки пропало восемь полотен Кандинского, большая пачка рисунков и гуашей Клюна и некоторые другие работы. Через год произошла вторая кража. И снова из запасника. А через три дня новая беда — в поселке Баковка сгорела дача, где хранилось немало работ, в основном молодых художников.

Шел тогда семьдесят седьмой год. Костаки возмутился — никакой защиты! А ведь он поставил в известность милицию, что коллекция завещана народу. Тогдашний министр культуры Фурцева даже галерею под это собрание построить обещала. И Костаки решил обратиться за помощью прямо к Брежневу. Он написал письма ему и Андропову, председателю КГБ. Указал, что украдены работы, предназначенные для Третьяковской галереи, и их необходимо найти как народное достояние. Сообщил и о своих подозрениях. И параллельно обратился в Управление по обслуживанию дипкорпуса с просьбой помочь получить аудиенцию у Андропова. Через день пришли двое в штатском и сообщили, что товарищ Андропов готовится к предстоящему съезду партии и принять товарища Костаки не может.

Однако вскоре Костаки вызвали: «Разберемся, не волнуйтесь. Человека, которого вы подозреваете, допросят». Но подозреваемому дали отбыть на постоянное место жительства в Англию.

Обманутый Костаки дал интервью французским и английским корреспондентам. История ограбления известного коллекционера, завещавшего свое собрание государству, обошла все «вражеские голоса».