Капитан Перережь-Горло - Джон Диксон Карр Страница 51

На плацу Булонского лагеря, под жарким солнцем, быстро высушившим голую утоптанную землю, парад еще не начался.

Вокруг этого обширного поля на некотором расстоянии друг от друга были установлены высокие позолоченные флагштоки, увенчанные коронами, на каждом из которых висел вымпел с названием места одной из побед императора в первой итальянской кампании 1796 года. Даже издали виднелись надписи: «Ментенотте», «Миллезимо», «Дего», «Чева», «Мондови», «Лоди», «Кастильоне», «Бассано», «Аркола», «Риволи», выведенные золотыми буквами и колеблемые легким бризом.

Перед флагштоками выстроился в виде трех сторон четырехугольника полк пехотинцев в синих мундирах с красной, оранжевой или желтой отделкой, поблескивающих штыками. Но их барабаны пока что молчали, мушкеты не салютовали, а толпа зрителей не оглашала воздух приветственными криками.

Парад открыли музыканты. Двадцать групп, выбранных из сотни полковых оркестров Бонн, казались едва заметными на огромном поле.

Патриотические эмоции начали давать о себе знать отдельными выкриками. Двинувшиеся вперед медные духовые инструменты засверкали на ярком солнце, удар тарелок оглушительно прозвучал на открытом пространстве, и двадцать оркестров одновременно огласили лагерь звуками бодрого марша «Рядом с моей блондинкой так сладко спится!»

Сидящий на крупном и медлительном вороном коне на холме в двухстах ярдах от южной стороны плац-парада Алан Хепберн чувствовал, как его сердце бьется в такт музыке, а глаза не могут оторваться от красочного великолепия полков и знамен Бони.

Если это зрелище производит такой эффект на него, ненавидящего завоевателя и все, что он делает, то как же оно должно действовать на молодых французов, к которым император обращал этот наглядный призыв?

«Солдаты! – патетически восклицал Бони в начале итальянской кампании, праздновавшейся сегодня. – Вы голодны и раздеты! Я поведу вас в самые плодородные места на земле! Огромные города, богатые провинции будут в ваших руках! Там вы обретете честь, славу и благосостояние!»

Эти слова являлись ключом всей императорской политики уже десять лет!

Алану, ослабевшему от потери крови и испытывающему головокружение под жарким солнцем, казалось, что он не видит ничего, кроме движущихся ярких красок, с тех пор, как прошлой ночью он поскакал верхом на Капризнице навстречу Шнайдеру.

Закрыв глаза, он живо представил себе все это.

Пламенеющее небо и жуткая, вымазанная сажей физиономия Шнайдера, который, парировав сабельный удар Алана, внезапно свалился с лошади. На этом поединок завершился.

На дороге позади и впереди пылали факелы в руках солдат, преследовавших Алана. Свернув на боковую дорогу, он помчался галопом в сторону трактира «Спящая кошка».

Едва не падая с ног от головокружения и обливаясь кровью, словно недорезанный поросенок, Алан постучал в дверь приземистого, зловещего на вид дома и сказал условленный пароль тому, кто открыл ее.

Алан не обратил никакого внимания на постояльцев и посетителей трактира. Он видел только так называемого дядюшку Пьера, массивного мрачного субъекта с изрытым оспой лицом и сломанным носом, и так называемую тетушку Анжель, неряшливую, но довольно привлекательную. В приемной с низким потолком, где слышался рев прибоя, Анжель промыла и забинтовала рану Алана, а Пьер обернул его правую руку тугим жгутом.

Стены комнатки были абсолютно голыми, за исключением пожелтевшей гравюры, изображавшей Жоржа Жака Дантона [66].

Воспаленное воображение измыслило сходство испещренного оспинами лица льва Французской революции, гильотинированного одиннадцать лет назад, со склонившейся к нему физиономией дядюшки Пьера – мужчины среднего возраста.

Первым намерением Алана, как только у него перестала кружиться голова, было вернуться в «Парк статуй» за Мадлен.

– Нет! – буркнул Пьер.

– Но я не могу оставить ее там!

Фонарь, заправленный рыбьим жиром, таинственно мерцал; море корежило берег, как это было не под силу целой армии. Ачжель, чья фамилия оставалась неизвестной, принесла горячий суп, который Алан проглотил с благодарностью.

– Выгляните из окна, – сказал Пьер. – Дороги и даже поля полны солдат с факелами. Вы не сможете пройти живым и двадцати метров. Ваше правительство хорошо мне платит за мою рискованную работу. Есть и другие причины для того, чтобы я этим занимался. – Он бросил взгляд на лицо на стальной гравюре. – Но нельзя торговать собственной головой. Если вы взглянете на солдат, которые вас ищут…

– Знаю! Когда я ускакал, они сразу же нашли Шнайдера. Но…

– Этот Шнайдер тяжело ранен?

– Точно не знаю, но едва ли.

– Значит, когда он придет в себя, то скажет им, кто вы на самом деле и как выглядите.

– Ну нет! – горячо воскликнул Алан. – Ставлю что угодно, что он этого не сделает!

Изрытое оспой лицо со сломанным носом и лохматыми ноздрями, похожее на физиономию гнома, нависло над ним.

– Почему вы так в этом уверены? – проворчал Пьер.

– Это вопрос личной ненависти ко мне, которую он лелеет, как маньяк. Шнайдер никому не скажет ни слова обо мне, пока не будет уверен, что не сможет сам найти и убить меня.

– Что ж, может, и так. С этим парнем шутить не стоит. Один из кирасиров, эскортировавших Талейрана, рассказал в Пон-де-Брике моему другу Леграну, как он одним ударом снес голову их командиру. Так что, возможно, вы правы.

– Держу пари, что да!

– Что касается вашей жены, – сказал Пьер, глядя на свою собственную, – то она не может явиться сюда по той же причине, по какой вы не можете вернуться за ней. Сейчас ей безопасней в «Парке статуй». Они ведь считают, что капитан Перережь-Горло уже давно околачивается здесь, – при этом странная усмешка исказила его черты, когда он снова бросил взгляд на изображение Дантона, – а не приехал в «Парк статуй» вчера вечером. Вы говорите, двадцать человек видели, как вы не так давно скакали оттуда?