Первое дело слепого. Проект Ванга - Андрей Воронин Страница 50

Воспоминание о пришедшем накануне странном электронном письме вернулось, потянув за собой цепочку других, столь же и даже более неприятных воспоминаний. Борис Григорьевич достаточно хорошо разбирался в человеческой психологии, чтобы понять, почему это произошло именно сейчас: за окном сгущались сумерки, город понемногу зажигал огни, а с наступлением темноты наша психика делается наиболее уязвимой как для вторжения извне, так и для внутренних потрясений.

С внутренними потрясениями Борис Грабовский справляться умел, а вот внешнее вторжение… Полно, да было ли оно, это вторжение? Было, конечно. У компьютера нет психики и психологии, это просто машина, неспособная создавать изображения по собственной воле, без участия человека. Но, быть может, лицо умершей много лет назад ясновидящей на экране монитора ему просто померещилось, вызванное к жизни переутомлением и не совсем чистой совестью? Может быть, это был обыкновенный сон наяву – такой же, как тот, что привиделся ему ночью, но только застигший его в часы бодрствования?

Проверить это можно было, снова включив компьютер и отыскав сохраненное на жестком диске сообщение. Но прошли почти сутки, а Борис Григорьевич так и не отважился совершить это незамысловатое действие – во-первых, потому что боялся снова встретить проникающий в самую душу взгляд слепых глаз, а во-вторых, это в конечном счете ничего бы не прояснило. Внезапно появившийся на экране компьютера портрет Ванги мог означать все что угодно; возможно, это кто-то из поклонников таким манером выражал свое преклонение перед его способностями, хотел сделать своему кумиру приятное, поставив его в один ряд со всемирно известной ясновидящей. Логику, которая подвигла этого гипотетического болвана отправить свой подарочек анонимно, да еще и без каких бы то ни было текстовых пояснений, было довольно просто представить, но легче от этого не становилось. Хорошо, если это сделал болван-поклонник; даже если сообщение отправил тайный недоброжелатель, желавший таким вот образом напомнить, что на свете были ясновидящие и посильнее Бориса Грабовского, это тоже было неплохо. Но могло ведь быть и по-другому! А что, если это сообщение – намек на чью-то осведомленность в делах давно минувших дней?..

«Что было – быльем поросло. Никто ничего не докажет», – подумал Борис Григорьевич и поморщился: лгать самому себе было противно, а это была самая настоящая ложь. Его работа в лаборатории и та давняя история с проектом «Зомби», конечно же, были где-то зафиксированы, а прокатившиеся по огромной стране социальные потрясения, увы, были не настолько сильными и разрушительными, чтобы твердо рассчитывать на бесследное, безвозвратное исчезновение этих губительных для него документов. Архивы спецслужб хранятся веками, переживают войны, пожары, наводнения и землетрясения без малейшего ущерба для своего жуткого содержимого. Это бомба замедленного действия; забыть о ее существовании легко, но она от этого не становится менее смертоносной…

Длинный черный лимузин с тонированными стеклами, почти неслышно рокоча мощным двигателем, катился знакомой дорогой. За рулем, вертя во все стороны круглой, остриженной под горшок головой, сидел Хохол. Его мясистые ладони уверено сжимали руль, нижняя челюсть, как обычно, размеренно двигалась, что-то жуя, и казалось, что сопровождавшее его повсюду неистребимое чесночное амбре проникало в салон даже сквозь звуконепроницаемую стеклянную перегородку. Справа от Хохла, дымя сигаретой, горой затянутого в дорогой черный костюм мускулистого мяса громоздился Кеша, которого Хохол называл не иначе как Шреком с тех самых пор, как посмотрел (вот ведь дитя горькое!) мультфильм. Курить при исполнении, вообще-то, не полагалось, но Кеша закуривал всякий раз, как ему доводилось делить с Хохлом тесное пространство автомобильного салона, и Грабовский его за это не винил: уж очень сильно все-таки разило чесноком.

Ехать им осталось всего ничего, и Борис Григорьевич, решительно отринув все постороннее, принялся настраивать себя на предстоящий сеанс. Как обычно, это ему удалось: он был хозяин своей натуре, а уж настроению – и подавно. Правда, когда он окончательно отрешился от всего земного и вышел в верхние энергетические слои (так и не зная наверняка, в действительности ли отправляет свое астральное тело подпитываться космической энергией в верхних слоях атмосферы или просто грезит, черпая силы из внутренних резервов собственного организма), там, в астрале, перед ним опять возникло ненавистное старушечье лицо, только на этот раз почему-то не слепое, а зрячее, с огромными, ясными, лучащимися странным голубоватым светом глазами. Старуха явно нацелилась преградить ему путь, не пустить в те полные светящегося тумана и звездного мерцания края, где он, фигурально выражаясь, подзаряжал свои аккумуляторы, но не на таковского напала: Борис Григорьевич просто смел ее с дороги, как ненужный мусор, и тут же о ней забыл.

Но осадок от этой встречи, которой на самом деле, конечно же, не было, все равно остался, и, выйдя из транса в трех минутах езды от места назначения, Борис Григорьевич этот осадок ощутил. К счастью, помеха была незначительная, и, придирчиво изучив свое внутреннее состояние, он понял, что справится – справится, как всегда.

На последних пятидесяти метрах Хохлу пришлось вести лимузин с черепашьей скоростью, осторожно прокладывая путь сквозь густую толпу беснующихся от близости ясновидящего людей – не фанатов, вроде футбольных или тех, что повсюду таскаются за эстрадными звездами, а самых настоящих фанатиков. Всякий раз, глядя сквозь затемненное стекло на это бессмысленное кишение перекошенных лиц и неистово машущих рук, Грабовский начинал подумывать о создании собственной тоталитарной секты. О, недостатка в последователях у него не будет – все эти люди уже готовы принять на веру любую чушь, которую он произнесет, и провозгласить его кем угодно – хоть воплотившимся Буддой, хоть Иисусом Христом, хоть всей Святой Троицей сразу. Но в этом Борис Грабовский не нуждался: денег и власти ему хватало и так, а проблемы с законом были ему не нужны.

Растопыренные ладони прижимались к стеклу и соскальзывали назад и вниз, оставляя влажные следы; отдельные выкрики сливались в нечленораздельный гомон, похожий на рев близкого прибоя. Вспыхнувшие над служебным входом в концертный зал галогенные прожекторы мгновенно превратили ранние сумерки в темную ночь; раскинувшийся вокруг огромный мегаполис исчез, осталось только это залитое нестерпимо ярким светом, запруженное тысячной толпой пространство, на котором Борис Григорьевич Грабовский царил, как сам Господь Бог.