Доля ангелов - Арина Веста Страница 50

А в голове моей голос звенит, слабый такой, дребезжащий: «Не бойся — не погибнешь. Жизнь человечья под сенью смерти — что насмешка. Верь — и будешь жив…»

Подошел старичок, поздоровался, вроде как «будьте здоровы» сказал. Человека этого трудно по-нынешнему описать, вроде Странник по всем чудным местам Земли. Подошел, полог наш двумя пальцами перекрестил.

— Всяк дом свят! — говорит.

Мы мнемся, не знаем, чего ответить…

— Откуда ты, дедушка?

— Никола я, из Китежа ходок.

Мы стоим, смотрим на него, словно поверить боимся. А он такими детскими глазами в душу смотрит, словно страницы переворачивает.

— А далеко твой Китеж?

— Он вроде рядом, а идти до него далеко.

— Настоящий город? — спрашивает мой товарищ, а сам мне подмигивает: врет дедка. Здесь в радиусе ста километров не только города, и селенья-то нет.

— Настоящий. Только тот Китеж-град с земли не узреть. Погружен он в сердце человеческое, и быть так до грани времен. Тогда в силе и славе всплывет Китеж-град и возвестит Новый век…

Я уже смекнул, что старичок о незримом граде Шамбале толкует. Много мы легенд об этом слышали и разговоров от людей, что будто бы дозорных Шамбалы в горах встречали, миражи всякие видели.

— А ты про войну-то слыхал? — спрашивает мой товарищ, как есть Фома Неверящий.

— Не токмо слыхал, я на той войне бился с полками демонскими.

— Бравый ты вояка… А люди здесь есть? — не унимается товарищ мой.

— Есть люди… А есть и иные: человеки. Человек — есть свет Господень, а «люди» — букова.

— Загадками, стало быть, говоришь, отец. А дорогу в селение указать сумеешь?

— Чего ж не указать? Я сам-то ее долго искал. Вот как вы у всех выспрашивал и шесть великих печатей на пути к тому граду открыл. Осталась последняя — седьмая… Вышел я к обители, что замком на пути к Божьему граду стоит. Настоятель вышел ко мне. «Семь ден, — говорит, — простоишь очи не смыкая, ни пития, ни еды не вкушая, тогда и откроется седьмая печать». И вот на семой день гладышек меня стал домаривать. Только глад тот был не плотский: духовное алкание, тут и пала седьмая печать.

— А как же попасть туда, отец?

— Путь к Солнцеву Селенью бежит с Соловков на Тибет по великой Златой Цепи, а правит в том светлом граде Белый Клобук. Вот вам от него гостинец: хлеб с письменами. Хлеб для тела, письмена для души.

Вынул старец из-за пазухи два хлебца и подает нам с поклоном, и вроде как молитву творит:

— «Свете Тихий делил себя между учениками на двенадцать частей, на двенадцать месяцев солнечных от убывания до воскресения. Приидите и ядите…»

А хлеб теплый, словно только что из печи. Вкусом — ржаной, деревенский, даже солью чуть присыпан, и славянские буквицы впечатаны по краю: «Да любите друг друга!». Поели мы хлеба и сразу согрелись, сердце, как мотор, забухало.

— Отец, нам бы костерок развести… Может, дерево какое поблизости есть или хворост? — спрашивает товарищ.

— За мной идите, покажу.

Вот идем мы за стариком, уже и плато кончается, метель метет, с гор тьма ползет, и вдруг видим, там, где только что старик стоял — дерево сухое, дуплистое, сучья корявые ветер обломал, а у комля змея свернулась, вроде спит. Мы змею трогать не стали, а с дерева на радостях веток нарубили. Немного жутко было, словно руки кому сечем. До утра костер жгли, на рассвете мотор починили. Рацию так и не исправили, но через сутки на свой аэродром вернулись.

Стал я интересоваться всякими легендами, чтобы старика того для себя объяснить. Узнал от старых людей и такой сказ, что мол, посреди Руси бьют родники силы: семь колыбелей, семь тайных печатей, семь ключей к могуществу. Есть у тех родников свои хранители. Ходят они по Руси с посохами в руках. А посох вроде змеи-скоропеи. В обычном человеке она или дремлет свернувшись, или в пятку жалит, идти не дает. А у хранителя она добру служит. Силу его увеличивает. И то, что раньше вниз тянуло, теперь служит опорой в пути.

— Далеко вы навострились, — словно жалея нас, покачала головой Марея. — Старики, сказывали, что есть на другом краю земли Златые горы Алтайские, а за ними другие — Зималаи. Оттуда прежде голбешники огненные грамотки носили.

— Голбешники?

— Оне… Странники-бегуны. Староверы их особо почитали за их грамотки; письмена с Беловодья. Бегуны в старину у нас зимогорили. Бывало, с Покрова по Вешнего Николу жили по избам, словно прятались, в чулане между печкой и полатями. Само тайно и скрытно место.

— А грамотки? — спросила Маша.

— Грамотки у них были разные. Были кожаные лестовки, лебяжьим пухом вышиты, были на бересте писаны или на шелковом плате. Когда старики повымерли, мы с Никитой по избам «святыньки» собрали, нашли и грамотку берестяную. Уже давно мы ее за иконой бережем.

Марея встала на скамеечку и, перекрестившись, достала из-за образа Николы свернутую в трубку бересту.

Маша развернула грамотку и прочла:

«…Беловодье страна дальняя, светом незаходимым осиянная. Горы там высокие, утесы каменные и зело высоки… Во всем зримая милость явлена, чтобы утишил человек страсти и Богу хвалу воздал… А Уральские становые горы надо переходить у Печь-Горы сквозь Ардын Пещеру на солнечную сторону…»

Марея подбросила в печь щепоть сухого снадобья. Пламя ожило и заиграло цветными сполохами. Запах трав, багульника и грибов стал гуще, дурманнее.

— Вещь порато старинна, — Марея взяла перстень в ладонь.

— Ну вы тут пока без меня вечеряйте, — аккуратно притворив дверь, Никита вышел в сени.

Оглянувшись на дверь, Марея лукаво усмехнулась:

— Хозяин не велит ворожить, да только как без этого? Вижу я, что камень в вашем перстне заклят. Подай, сынок, мне с полки латку.

Я подал ей широкую глиняную чашу. Марея плеснула в нее воды, потом подбросила в печку еще травы и трижды обмыла перстень, всякий раз выплескивая воду за порогом избы, а после без промедления бросила перстень в огонь, но уже в следующую секунду, снова достала перстень из огня, остудила дыханьем и подала мне.

— Злого духа в огонь пустить, что щуку в озеро, враз уйдет… Глядь-ка что явилось.

Вместо мертвой головы в камне сияла звезда.

— Что это?

— Ярга по-нашему, а то и «мохнатый Ярко», если на поневе вышивам. Наши края все Яргой помечены. А сейчас гляди, что будет.

Под взглядом Мареи ярга завертелась вправо. Легкий звук прошелестел по избе. Лопнули почки на березовой ветке, брошенной у печки, зелеными флажками выметнулись листки и терпкий черемуховый аромат потек от наломанного хвороста.

— Чуете, как время в будущее побежало. А теперь так!

Ярга остановилась в своем вращении и пошла в другую сторону, и вдруг Марея помолодела на глазах, яркие глаза засинели, и она обратилась в стройную девушку, почти подростка.