Театральная площадь - Валерия Вербинина Страница 5

— Ты про балет, про балет говори, — подсказал Петрович, видя, что Опалин стал как-то опасно ерзать на стуле.

— Балет? А, ну да… — Петр Сергеич сделал еще пару глоточков и вперил одухотворенный взор в пространство перед собой. — Балет тоже хорошо идет, особенно Ирина Седова. Мужчины от нее без ума. Женщины в основном ходят на Вольского, особенно когда он всяких принцев танцует, тогда у меня билеты чуть ли не с руками отрывают… гм… Остальные как-то не очень популярны. Ну сами посудите, оперу же часто по радио передают, голоса слышно… А балет — что балет? Его только в самом театре можно увидеть. В прошлом году приезжала из Ленинграда Уланова ^[1]. Знатоки очень хвалили, я надеялся, что билеты хорошо пойдут… Ну, купили, конечно, врать не буду, но с Лемешевым не сравнить. — Он вздохнул, глядя на остатки пены в стакане. — А вообще лучше всего шли билеты на «Дни Турбиных», когда их снова разрешили ^[2]. Я тогда столько навару сде… Хотя вряд ли это вам будет интересно…

— «Дни Турбиных» — это опера или балет? — спросил Опалин мрачно.

— Это спектакль. Художественного театра, — ответил Петр Сергеич и словно даже немного обиделся, что ему задали такой нелепый вопрос.

Когда после беседы с барышником Опалин в сопровождении Петровича вышел на улицу, Иван неожиданно остановился и захохотал так, что на него стали оборачиваться прохожие.

— Иван Григорьич… — Логинов даже немного покраснел от обиды, но Опалин хохотал настолько заразительно, что Петрович не выдержал и сам засмеялся, махнув рукой.

— И это все, что дает искусство? На ком сколько можно сделать навара? — Иван вздохнул и покачал головой: — Чего-то я не понимаю в жизни, наверное…

Надо сказать, Петрович приложил все усилия, чтобы исправиться, и второй знаток театра, которого он привел к Опалину, оказался бывшим тромбонистом Большого. Это был сухонький, скрюченный гражданин лет 60, с седыми космами, которые артистически обрамляли круглую плешь на макушке. Глаза у него были выцветшие и старческие, но странным образом в них сверкало что-то ястребиное, и Опалин невольно подумал, что перед ним человек с характером. В пивную музыкант идти категорически отказался, и встреча с ним состоялась на живописной Котельнической набережной — где ничто еще не намекало на знаменитую высотку, которая будет тут построена через несколько лет.

— Яков Матвеевич — Иван Григорьич, — представил мужчин друг другу Логинов.

Яков Матвеевич оказался на редкость непоследовательным: сначала он на разные лады требовал доказать ему, что все, что он скажет, останется между ним и сыщиками, причем явно не воспринимал приводимые ему доводы и по много раз с вариациями повторял одно и то же.

— Говорят, сейчас эпоха дела, а я скажу — нет, сейчас эпоха слова. Одно лишнее слово — о-о, знаете, как оно может осложнить жизнь? А то и отнять ее, — добавил он, заговорщицки усмехаясь и тряся космами.

Но когда Опалин уже про себя решил, что из этой второй беседы выйдет еще меньше толку, чем из первой, Яков Матвеевич совершенно неожиданно сменил курс.

— Но я не боюсь, нет, не боюсь. Страх — он, знаете ли, принижает. Он оскорбляет мое человеческое достоинство. — Музыкант всмотрелся своими пытливыми бесцветными глазами в открытое лицо Опалина. — Что вы хотите знать о Большом, молодой человек?

— Все, особенно о балетной труппе. — Иван почувствовал, что попал на благоприятную волну. — Что там за люди, какие между ними отношения. Я слышал, вы много лет проработали в театре…

— О да, — усмехнулся старик, — и все ради того, чтобы меня в итоге вышвырнули оттуда, как собаку. Чем я провинился? Ничем. Стал хуже играть? Ничуть. Так за что меня выставили? А потому что у дирижера появился зять — тромбонист! — Яков Матвеевич нехорошо дернул челюстью, его глаза горели огнем. — Театр, говорите? От театра в нем одна вывеска, а под этой вывеской такое творится…

И он испустил до того странный смешок, что даже видавшему виды Петровичу стало малость не по себе. «Свихнулся он, что ли, после своего увольнения? — с тревогой подумал Логинов. — Вот будет номер… Ваня мне голову оторвет».

— И что же там творится? — спросил Опалин, который неизменно сохранял доброжелательный вид.

— О-о, если б можно было просто все это взять и описать! — протянул старик. — Я много лет проработал в театре, как до меня мой отец. Видите ли, раньше, при царях, Большой был… Ну, словом, на первом месте стоял Мариинский театр в Петербурге. Большой, конечно, не забывали, но… Он, так сказать, не слишком котировался. Конечно, у нас тоже бывали интриги и разные недоразумения… назовем их так… но, в сущности, ничего серьезного. А когда Большой сделали первым театром страны… — Яков Матвеевич горько покачал головой. — Сколько честолюбий разом схлестнулось на его милой сцене и особенно за кулисами… У меня сердце разрывается при мысли о том, чем театр был раньше и чем он стал теперь.

— Что ж, у вас там убивают друг друга, что ли? — спросил Опалин небрежно.

— Упаси бог! — с чувством воскликнул Яков Матвеевич. — Зачем же убивать, когда есть другие, совершенно безопасные способы избавиться от соперника! На моих глазах люди теряли свои места из-за того, что у них имелись неблагонадежные родственники, например. Или даже обошлось без родственников, просто по пьяни кто-то что-то сболтнул на общей кухне… Впрочем, чаще всего, как и прежде, в ход идут более простые и проверенные методы.

— Какие именно?

— А вы не догадались? Ведь это же совершенно очевидно. А объяснять… Ну вот, например, вы слышали о Елизавете Лерман?

— Это балерина, которой несколько лет назад вручили орден? — вспомнил Опалин прочитанное когда-то в газетной статье.

— Дивная женщина, — кивнул Яков Матвеевич и совершенно нелогично добавил: — Все в театре ее ненавидят. Ей уже сорок девять, хотя она всем говорит, что ей сорок два, и даже в паспорт ухитрилась протащить неправильную дату. Елизавета Сергеевна танцевала еще перед царем… Злые языки уверяли, что мечтала попасть в кшесинские, но не вышло. Стало быть, десятые годы, она прима-балерина, двадцатые — все еще прима и танцует первые партии, а тут и тридцатые подоспели. С одной стороны, возраст, с другой — Лерман же знает, что такое Большой театр. Даже в молодости одним мастерством и любовью публики тут не удержишься. Другое дело, если за тобой стоит… ну, к примеру, товарищ Калиновский. Конечно, он больше по военной части, но балет… к балету тоже неравнодушен, очень даже неравнодушен. До царя в свое время Елизавета Сергеевна не добралась, но все остальные у нее были… словом, для карьеры самое оно: ни одного меньше генерала или директора театра. У нас уж судачили, что она и в семьдесят будет танцевать первые партии, и особенно ей подойдет роль в «Дочери фараона» ^[3], где героиня восстает из мертвых. Но как Елизавета Сергеевна ни следила за своим товарищем, а не уследила — ушел он от нее к Ирочке Седовой. Теперь наш товарищ уже маршал, а Ирочка — главная балетная звезда. Заслуженно? Пожалуй, но только, если бы не Калиновский, не подвинуть бы ей Лерман никогда. До Ирочки Елизавета Сергеевна с успехом всех соперниц сжирала, а тут ей попался такой кусок, которым она поперхнулась.