Чужие деньги - Фридрих Незнанский Страница 5

— Нас не пустят, — благоразумно заметил Чак. — Сколько иксов перед названием? Для не достигших семнадцати строго не рекомендуется…

— Моя сестра разносит сахарную вату во время сеанса, — зашептал Клифф. — Я с ней договорился, она нас пропустит на галерею. Оттуда все видно.

— Всех пропустит? — уточнил Чак. — Всех четверых?

— Я не пойду, — сказал Питер. Он сам не понимал, что заставило его произнести эти слова. Вдруг выскочило, обожгло, как предощущение: на экране скачут мерзкие, кривляющиеся, окровавленные русские, а он, Питер, корчится в галерее, стараясь сжаться, исчезнуть, не быть. Что из того, что он никогда не видел России, всю жизнь прожил в этом городке, который знает как свои пять пальцев? Все равно он русский, и этого не смыть… — Некогда. Завтра контрольная по математике, нужно подготовиться.

— Да что там контрольная, — великодушно сказал бестактный Клифф, — ты и так лучше всех напишешь. У тебя же полно математических способностей.

— А я-то думал, — наглые щелочки Билла превратились в широко раскрытые, мнимо наивные глаза, — что Питер обязательно пойдет с нами. И будет объяснять, что в этом фильме не так, что продюсер выбрал не те самовары…

Дальнейшее развитие событий прекратил долгожданный звонок. Во время занятий по литературе Питер был скован и даже не смог прочесть свое любимое стихотворение Эмили Дикинсон, которое читал вслух еще полгода назад, и мисс Блэк велела ему сесть и прийти в себя, но Питер не приходил в себя, он думал. И до следующего звонка пришел к окончательному выводу, что не имеет права не пойти. Иначе Билл подумает, что Питер трус. И даже если Питеру наплевать, что подумает о нем Билл, если не пойти, на душе останется ссадина, и потом уже ничего нельзя будет исправить. Это во-первых. А во-вторых, дворянин не может себе позволить быть трусом. Это Питер слышал от папы. В Америке нет дворян, и сын аптекаря, наверное, не имеет права носить дворянский титул, но дедушка, воевавший против большевиков, был дворянином, и из уважения к дедушке Питер должен пойти в кино на «Распутина». Правда, папа не одобрил бы того, что сын, в его возрасте, ходит на такие фильмы… Но папе он все объяснит позже. Он поймет. Когда речь идет о делах чести, при чем тут возраст?

Послеполуденная жара дремала на зелени их заурядной улицы под окнами родного дома. Папа наверняка задержится допоздна у себя в аптеке. Из маминой комнаты доносился двойной смех: наверняка она с подругой, миссис Лэниган, придумывает новые прически или обсуждает состав предстоящей вечеринки. Питер постучал. Мама открыла не сразу. Волосы у нее были стянуты махровой лентой в пучок, лицо жирно блестело. Питеру не нравилось, когда мама так выглядела, хотя такое состояние у нее и называлось «наводить красоту». Но сейчас наведение красоты было кстати.

— Мама, я сегодня задержусь. — Красноречие несло Питера по волнам лжи. — Пойду делать уроки вместе с Клиффом и Чаком. Завтра контрольная, нужно подготовиться…

— Энн! — позвала из глубины комнаты миссис Лэниган. — Ты только взгляни, какое…

— Ладно, иди, иди, — невнимательно бросила мама. — Только если будешь возвращаться поздно, попроси, чтобы кто-нибудь из взрослых проводил тебя. — Она поспешно поцеловала Питера в щеку, оставив приторно-клубничный запах того, чем было намазано ее лицо, и захлопнула дверь. Питер отер щеку, медленно спустился по лестнице и двинулся навстречу своей участи.

Ему совсем не хотелось смотреть этот фильм…

— Мне совсем не хотелось смотреть этот фильм! — доказывал он папе, когда все открылось. В гостиной светилась лампа под зеленым абажуром, за окнами сонно шелестели кусты, и от обычности обстановки то, что происходило дома, делалось совсем невыносимым. — Но Билл Хармон, он у нас новенький, подкалывает меня тем, что я русский. Если бы я не пошел, он бы сказал, что я не пошел из-за того, что я русский, и надо мной стали бы смеяться.

— Ты же знал, что детям запрещено смотреть этот фильм, — устало сказал папа. Против обыкновения, сейчас он надел очки, которыми пользовался редко: может быть, для того, чтобы как следует рассмотреть неожиданный проступок сына. — В том, чтобы делать запрещенные вещи, нет никакого героизма. В нормально устроенном обществе ничего не запрещают просто так. Ты должен был не только не идти сам, но и отговорить своих товарищей.

Питер безнадежно вздохнул. Да, это было именно то, что он должен был сделать, с точки зрения взрослых. Но очень трудно объяснить взрослому, хотя бы и папе, почему именно этого он сделать не мог.

Питер желал бы избежать тяжелых объяснений. И, трезво рассуждая, он сам виноват в том, что объяснения потребовались. Никто ничего не узнал бы! Старшая сестра Клиффа с ирландским именем Дейрдре помимо торговли сахарной ватой занималась чтением философских книг и каких-то журналов, которые выпускали очень маленьким тиражом, и, в отличие от папы, считала, что запреты общества (она называла его «лживым и прогнившим») — это очень плохо, поэтому согласилась исполнить просьбу брата и провести его вместе со школьными друзьями на галерею, где обычно никто не сидит, тем более в будний день. Питер ожидал, что по дороге Билл снова станет его донимать, завоевывая свое никому не нужное первенство, но Билл молчал. Говорил Чак:

— Питер, не обижайся на Билла. Я ему тут объяснил, что ты не из России, что ты вырос в Америке и ненавидишь большевиков. Ведь правда?

Питер кивнул, ощущая неловкость. Большевиков он в самом деле ненавидел, но ведь фильм будет не о большевиках, а о том времени, которое отец всегда считал золотым веком. Фильм будет о России, и такой ответственности он выдержать не мог.

— Да, я никогда не был в России, — с напускным равнодушием ответил Питер. — И не поеду. Чего мне там делать?

— Но русский язык ты знаешь, — встрял Билл. — И всякие штуки про самовары…

— Родители заставляют. — Стремясь стать для школьных друзей совсем свойским, совсем Питером, без примеси Пети, он врал без зазрения совести. Вот как одна ложь, оказывается, влечет за собой другую. — Тебя небось тоже много чего заставляют делать…

Тут они проникли в «Рубин» со служебного входа, и Дейрдре, велев не шуметь, потому что у нее из-за них могут быть неприятности, провела их на галерею, откуда экран виднелся через низкую гипсовую загородку, состоявшую из барьера на коротких пузатых колоннах, и нужно было смотреть в отверстия между колоннами или положить подбородок на барьер, при детском росте иначе никак, и не успели они приспособиться, как фильм уже начался.

С самого начала фильм раздвоился, словно вместо одной пленки Питер, в отличие от других зрителей, смотрел две. На первой Кристофер Ли в роли страшного Распутина хозяйничал в бутафорской России среди падающего хлопьями ненатурального снега, на второй перед ним проплывала Россия из рассказов отца и старых, пестрящих твердым знаком книг. Какая из них была настоящая? Точность требовала ответить: та, которую вручили Питеру родители в хрустящей оболочке семейных воспоминаний. Но вот эта Россия, созданная американским режиссером, далеким от знания истории, обрамленная закрученным сюжетом, которого Питер, увлеченный внутренней борьбой, почти не улавливал, не позволяла отбросить себя просто так. Она обладала вязкостью неприличного анекдота, который способен любую чистоту запачкать и сбросить в грязь. Такой России и таких русских Питер не хотел, он от них открещивался, но получалась, что таким образом он открещивался от самого себя, потому что, чем интенсивнее нарастало желание не иметь ничего общего с такими русскими, тем сильнее рядом пробивалось желание не иметь ничего общего с русскими вообще, потому что именно такими их видят американцы, а ведь Америка — родина Питера, потому что он здесь родился, и куда же ему еще деваться, не в Россию же, там большевики…