Эскорт для предателя - Дэвид Игнатиус Страница 5

Вашингтон

Следующим утром Гарри Паппас снова отправился на службу. За ним было забронировано хорошее парковочное место у главного входа. Ему пытались во всем угодить, будто он — некий хрупкий инструмент, который может сломаться в самый неподходящий момент, если с ним не будут обращаться бережно. Опустив голову, Гарри миновал электронный турникет, не глядя ни на охранника, ни на коллег. Было шесть сорок пять, и большинство других сотрудников, приходящих на работу спозаранку, старались выглядеть бодрыми, но это не для него. Отдел Гарри располагался далее по коридору С в главном здании, позади огромной витрины, где была выставлена списанная разведывательная подлодка. Правее ее был небольшой пандус, ведущий к двери с электронным замком, рядом с ней — еле заметная табличка с надписью «Отдел по операциям в Иране».

Первое, что увидел Гарри, открыв дверь, — лицо имама Хусейна. ^[2] Огромный цветной плакат в полный рост, который Гарри купил на центральном рынке Багдада, когда возглавлял там резидентуру ЦРУ. Это изображение шокировало посетителей, и Паппас поместил его сюда именно для этого. «Мальчики и девочки, мы с вами уже не в Канзасе». Он повесил его сразу за входной дверью в отдел, рядом со столиком секретаря, чтобы молодые сотрудники, которые видели Тегеран лишь на спутниковых снимках, могли хоть чуть-чуть представить себе, что за страна Иран.

Дешевый, можно сказать, отвратительный плакат, который наверняка оскорбил бы самим своим видом любого образованного иранца, но в нем была та самая могучая энергетика народной веры. Добрый взгляд темных глаз священномученика, кожа, нежная, как рисовая бумага, густые черные волосы, шелковистые, как шерсть леопарда. В глазах слезы, в предчувствии будущей трагедии. Когда иранцы глядят в эти ясные глаза, они тоже плачут от гнева и стыда. Это лицо говорит им о ране, которая никогда не заживает, о крови священномученика, которая будет изливаться вечно. Его история была ужасна. Потомка Пророка заманил в западню злодей Язид, убивший его на равнинах Кербелы. Иранцы каждый год отмечают годовщину этого ужасного предательства, совершая коллективное самобичевание и доводя себя до совершенного исступления. Моралью здесь было то, что вся история — это один сплошной заговор против правоверных. А если так, то любые ответные заговоры оправданны?

Гарри каждое утро останавливался, чтобы посмотреть на плакат и почувствовать образ мыслей людей, для которых события шестьсот восьмидесятого года от Рождества Христова произошли будто вчера. Иранцы понимали, что такое страдание. Знали, как достойных юношей предавали и искушали, что великодушие надо хранить в тайне, а счастье — иллюзия. И Гарри был согласен с ними в этом.

Паппас не хотел становиться начальником отдела по операциям в Иране. После того, что случилось в Багдаде, он хотел уйти куда-нибудь на штабную работу, что называется, «выпрыгнуть на кувшинку». Может, подать в отставку, как сделали большинство его друзей. Пойти на курсы «Горизонты» и расслабиться. Он был сломлен. Это сделал Ирак, не большая война, что разрушала все вокруг, но глубочайшее личное горе, которое случается, когда теряешь кого-то очень близкого. Управление тоже давно сломалось, но Гарри это не касалось. По крайней мере, ему хотелось так думать.

Но директор особо попросил Паппаса о занятии этой должности, да и несколько самых близких друзей тоже сказали, что считают, что он обязан согласиться. Единственный способ избежать еще одного Ирака — сделать так, чтобы Ираном занимались те, кто все сделает правильно. Гарри лучший, он их учитель, он может сказать «нет», в то же время говоря «да». Паппас и на это не поддался бы — его душевная рана была слишком глубокой, — но Андреа, его жена, сказала, что, взявшись за большую работу, он сможет справиться с тоской по Алексу. Это способ воздать последние почести погибшему сыну. Иначе горе просто убьет его.

Гарри согласился. Он повесил на стену портрет имама Хусейна, чтобы никогда не забывать о том, что он вступил в обитель боли и предательства.

Кабинет Паппаса был рядом, за массивной дверью. Здесь стоял массивный дубовый стол, напротив, у стены, — кожаный диван для посетителей, а посередине расположились длинный стол и стулья для собраний личного состава. В помещении не было ни одного окна. Стоило закрыть дверь, и комната превращалась в бесцветную гробницу тайн с замершим воздухом. Гарри не стал ничем украшать кабинет. У него хранились плакаты с предыдущих мест работы — Тегусигальпы, Москвы, Бейрута и даже прежней иранской «виртуальной резидентуры» во Франкфурте, прозванной Тех-Фран, — но не было никакого настроения раскладывать и развешивать весь этот старый хлам. Если бы напоминания о его прошлой жизни висели на стенах, это повергало бы его в еще большую депрессию. Поэтому все продолжало лежать по коробкам. Что же касается медалей и почетных грамот от Управления, то он тщательно уничтожил их одну за другой в ночь после похорон Алекса.

Старшие сотрудники отдела, возглавляемого Паппасом, начали собираться в его аскетичном кабинете на утреннюю планерку. Сущие дети, почти все. Управление стало больше походить на университет, где оставались несколько стариков-профессоров, а остальную часть «офицеров» составляла молодежь. Даже если кто-то и побывал раз-два за границей, все равно они были еще студентами. Никакой середины, только крайности. С другой стороны, для Гарри это было в каком-то смысле удобно, поскольку большинство его молодых коллег пока не научились играть с системой, в которой работали. Гарри сел в кресло во главе стола, едва уместившись в него.

— Сох бехейр аз ланех джасуси.

Этой фразой на фарси он встречал своих сотрудников по утрам. «Доброе утро гнезду шпионов».

— Что у нас произошло за ночь?

— Очень много и ничего, — отрывисто ответила Марсия Хилл.

Она едва заметно улыбалась, но Гарри не мог понять почему.

Марсия Хилл, заместитель Паппаса, женщина под шестьдесят с усталым лицом и приятным хриплым голосом, огрубевшим от виски и сигарет, была чем-то похожа на бывшую киноактрису. Марсия стала хранительницей традиций отдела по операциям в Иране. Она единственная, кто служил в тегеранской резидентуре до семьдесят девятого года, когда посольство США в Иране было взято штурмом, и на последующие тридцать лет американо-иранские отношения полностью прекратились. Она работала офицером по сбору донесений. В те времена женщинам доверяли только такую неблагодарную работу. Но Хилл самостоятельно выучила фарси и доказала сотрудникам ближневосточного отдела, работающим по иранскому вопросу, что будет им полезна.

За все эти годы застоя она стала настоящим кладезем информации о действиях в Иране. Помнила имена, родственные связи, проваленные операции. По сути, Марсия была единственным человеком, который действительно знал, насколько плохо шли у Управления дела с вербовкой шпионов в Иране. В довершение всех несчастий ее отправили работать в управление снабжения, где Гарри и нашел ее на полпути к отставке. Она жалела его, и это стало единственной причиной ее согласия работать с ним.