Львиная стража - Барбара Вайн Страница 5

– Когда Мэтти образумится, решит вести достойную жизнь и начнет уважать саму себя, тогда она сможет вернуться, и мы всегда будем ей рады.

Я все еще сидел на своих таблетках и, возможно, из-за этого больше не погружался в маслянистую воду. Большинство называет депрессией то состояние, что было у меня тогда: апатия, безразличие ко всему и ощущение, что ничто не имеет значения. Я ни с кем не общался, кроме Мамы, Папы и жильца. Все мои друзья куда-то разъехались. Жилец, студент старших курсов колледжа, изучавший нечто под названием «натуропатия» [7], сказал, что у меня шизофрения из-за неправильного питания, в котором недостает сырой пищи. Думаю, он боялся меня. Он обычно подскакивал, когда я входил в комнату.

Однажды Папа сказал:

– Полагаю, мы все знаем, что пришло время тебе, Джо, сдвинуться с места. Даже если бы ты был нашим родным ребенком, мы сказали бы то же самое. – «Даже если бы ты был нашим родным…» – В жизни любого человека наступает момент, когда он должен встать на ноги.

Они не могли вышвырнуть меня из дома. Не могли, если я не хотел уходить. Разве только вызвав полицию. Если оглянуться назад, они вполне были на это способны.

Ну, уж коли быть абсолютно честным, на самом деле я не думал о самоубийстве. Ну, не до такой степени, чтобы сказать себе: «Я сделаю это вот таким-то способом, в четверг, в такое-то время, я напишу записку и сделаю». Все было совсем не так. Я действительно чувствовал, что все безнадежно. Да, я так себя чувствовал – мне все было безразлично; я мог перейти улицу, не поглядев по сторонам, проглотить все оставшиеся таблетки и посмотреть, что из этого выйдет. Но все же я этого не делал. Я ушел. Однажды во второй половине дня я вышел из дома, никому ничего не сказав и не зная, куда иду. В кармане у меня было около восьми фунтов. Сандор говорит, что в тот момент я стал стереотипом человека, которого Министерство здравоохранения, вышвырнув из психиатрической больницы, превратило в нищего.

Стоял ноябрь, было очень холодно. Побродив какое-то время, я пожалел о том, что не прихватил отцовскую куртку, которая висела на вешалке. Папа ушел на работу в плаще с утепленной подкладкой. В нашей семье зимнюю одежду не надевают до декабря и носят до мая. Это одно из правил. Я жалел, что не взял ее, но вернуться не мог. Я не знал, куда направляюсь, я не мог придумать, у кого бы переночевать. Мне казалось, что нужно найти таких же, как я, и остаться с ними.

Таких я нашел на Набережной. Никто ничего мне не сказал. Они готовились к ночи, кутаясь в газеты, старые пальто, одеяла. Одна старуха забралась в картонную коробку из-под посудомоечной машины. Я не был экипирован для того, чтобы провести ночь на улице, и подумывал о том, чтобы податься куда-то еще, но идти было некуда. Потому что худшим из всего был холод. Я нацепил на себя все, что нашел в своем рюкзаке, но этого оказалось мало. Ранним утром я купил себе чашку чаю и датскую булочку, но никак не мог развернуть целлофан, в который была упакована булочка, – так у меня замерзли пальцы. Пришлось рвать его зубами.

Когда открылось метро – в пять или шесть утра, у меня не было часов, поэтому определить время я не мог, – я спустился на «Набережную», так как надеялся, что там будет теплее. Забавно, правда: если бы я спустился на платформу Северной линии, меня, вероятно, здесь бы сейчас не было, я был бы мертв. Я же выбрал Кольцевую, потому что на ней поезда ходят по кругу, и можно сидеть в вагоне целый день, а он будет катать и катать тебя, и все за билет в шестьдесят пенсов, другой я вытрясти из автомата не смог. В тот момент я не думал о том, чтобы убить себя, хотя у меня были другие идеи. Я думал, что, проехав через «Кенсингтон-Хай-стрит», и «Пэддинтон», и «Фаррингдон», и «Ливерпуль-стрит», и «Темпл», и снова через «Кенсингтон-Хай-стрит» [8]пару раз, я согреюсь и смогу что-то предпринять. Например, украсть что-нибудь у кого-нибудь так, чтобы меня арестовали, и тогда у меня будет койка в тюремной камере на следующую ночь.

Но будет ли? Может, на одну ночь. Меня приволокут в суд и дадут условное освобождение или отсрочку наказания – и отправят назад, к Маме и Папе. В наши дни единственно верный способ попасть в тюрьму, да и то не наверняка, – это убить кого-нибудь. К тому моменту я уже стоял на платформе, и народу вокруг было немного. Час был ранний.

Приехал поезд, но я в него не сел. Семь или восемь человек сели, а я остался один. Толкнуть кого-нибудь под следующий поезд – как насчет этого? Я сидел на скамье под одним из тех расписаний, на которых указывается время прибытия первого и последнего поезда, потом встал и подошел к краю платформы. Я встал на расстоянии трех дюймов от края и в нескольких футах от зева тоннеля.

Кто-то вышел на платформу. Я обернулся, чтобы посмотреть, кто это. Мужчина на несколько лет старше меня, темноволосый, худой, с вытянутым лицом, лицом хищника, и черными голодными глазами. Неужели я действительно тогда все это увидел? Не знаю. На нем были джинсы и джинсовая куртка, подбитая грязной овчиной. Я был бы рад сказать, что с первого мгновения понял, какую роль он сыграет в моей жизни, что сразу увидел в нем своего лучшего друга, но это было бы неправдой. Я не ощутил ничего, только подумал, что этот человек будет свидетелем.

Дело в том, что мое отношение поменялось. Край платформы манил меня, темный зев тоннеля затягивал меня, свет, который переключился на зеленый, вызывал во мне трепет. Я все еще не слышал ни звука и не ощущал движения воздуха, но знал, что поезд будет здесь – через сколько? Через тридцать секунд? Я передвинул стопы еще ближе к краю. Я представлял, как весть дойдет до Мамы и Папы, и это доставляло мне что-то вроде причудливого удовольствия. А вот о том, что весть дойдет до Тилли, мне думать не хотелось. Мыски моих кроссовок уже сдвинулись за край.

Я слегка наклонился вперед. Свесил голову. Опустил рюкзак на платформу. Я думал: «Я не могу никого убить, но я могу убить себя». Только дальше этого, заметьте, я думать не стал. Я не достиг той точки, когда мог сказать: «Я это сделаю, я убью себя, вот так, прощай, белый свет». Мама часто плакала и повторяла, что я всегда отличался непостоянством, а Папа заявлял, что у меня «кишка тонка».

Сандор говорит, что я собирался совершить самоубийство. Я не спорю с ним. Все равно он лучше знает, он все знает лучше меня, тут нет сомнений, он же образованный. Я стал значительно лучше, чем был раньше, за то время, что мы вместе, потому что он многому научил меня, но тогда я был абсолютным невеждой и в половине случаев не понимал, что делаю. Так что Сандор, наверное, прав, когда говорит, что я собирался броситься под поезд. Не знаю. Как бы то ни было, воспоминания о том моменте скрыты своего рода дымкой. Я не знаю, о чем думал или что собирался сделать; помню только то, что мои ступни наполовину выдвинулись за край платформы и мое тело клонилось вперед.