Бал для убийцы - Николай Буянов Страница 5

Когда-то в незапамятные времена жили-были в одном дворе (улица Ленинградская, напротив кинотеатра «Советский воин» и наискосок от «блошиного рынка») две девочки и два мальчика. Одну из девочек звали Майей Коневской, и она была красавицей: светлые кудряшки, будто слегка припорошенные пеплом, и огромные, в пол-лица, серые глаза, в которых плескалось (тогда уже!) ветреное осеннее небо. Двое мальчишек — Сева Бродников и Рома Ахтаров — были дружно влюблены в нее и, как и положено юным рыцарям, стремглав бросались выполнять все, что пожелает их королева. Зимой отчаянно сражались в снежки, летом — наперегонки, пихая друг друга локтями, бегали покупать ей мороженое и газировку с сиропом у толстой, как афишная тумба, крикливой продавщицы. Или, насмотревшись трофейного Тарзана, лазали по деревьям, смертельно пугая родителей. Майя обычно играла красавицу Джейн, на роль обезьянки Читы брали Риту Костюченко из двадцатой квартиры — она была некрасивая, с длинными худющими ногами, на которых вечным огнем горели пятна зеленки, с тонкой шеей и редкими волосиками неопределенного цвета, заплетенными в две жидкие косички. Ритка была преданнейшим существом: никогда не ябедничала, чаще, наоборот, брала на себя вину за совместные проделки. На Севку с Ромой она смотрела влюбленно (и безответно), на Майю — восторженно. Майе это льстило: она, с шести лет не терпевшая вокруг себя женского присутствия, относилась к подруге снисходительно — пусть вертится. Соперница из нее никакая, а при случае на что-нибудь сгодится.

Так они и оставались подругами все десять школьных лет, постепенно проходя обычные для большинства детей «дьявольские» круги: белые фартуки, пионерия-комсомолия (они еще застали те времена), драмкружок у одной, музыкалка и английский — у другой (инглиш у Коневских был делом семейным: мама всю жизнь трудилась на ниве среднего образования).

Закончив школу с медалью, гастритом и близорукостью, Майя без экзаменов поступила на ненавистный инъяз. Сева Бродников, превратившийся в плотного розовощекого активиста, с первого курса был выдвинут комсоргом и упруго зашагал вверх по общественной лестнице. Они иногда встречались на вечеринках, чужих днях рождения в общаге или на дискотеках: Севка появлялся там в строгом джемпере поверх кремовой рубашки с галстуком и с отрепетированной улыбкой американского сенатора на фейсе. Майя — в узком платье а-ля Жаклин Кеннеди и светло-серых замшевых «лодочках» — ее прекрасно развитые икроножные мышцы и узкие лодыжки вкупе с глазами и шевелюрой одинакового цвета переливающейся ртути производили на мужчин термоядерный эффект. Курсе, кажется, на четвертом, во время осеннего бала, их даже выбрали «Парой сезона». С тех пор никто и не сомневался, что они действительно «пара»: все ждали близкой свадьбы и усиленно готовились…

Свадьбу сыграли ровно через год после того памятного осеннего бала, когда сухим блеском горел сентябрь — воздух пел о чем-то сладострастном, нагретый асфальт шуршал под колесами трех черных «Волг», украшенных разноцветными ленточками. Сева, само собой, был женихом, роль же невесты взяла на себя Рита Костюченко. К замужеству она успела слегка округлиться формами, утратив детскую нескладность, однако восторженность в широко распахнутых глазах осталась в неприкосновенности (скорее всего, это и проняло Севушку). Майя, в воздушно-голубом платье и со свидетельской ленточкой через плечо, поцеловала подругу в маленькое ушко, вручила букет роз и сережки из бирюзы.

— Поздравляю, Чита.

Та открыла коробочку, изобразив восторг.

— Ой, Джейн, красотища какая! Это мне?

— Ну не Севе же.

На несколько минут подарок живо завладел их умами: обе старательно принялись расхваливать простенький березово-ситцевый мотив, навеянный непритязательными голубыми камешками и крошечными листочками из серебра, потом ошалевшая от счастья Рита, вспомнив о подруге, вмиг посерьезнела.

— Слушай, ты на меня… В общем, я в курсе, что вы с ним…

— Что поделать, — хмыкнула Майя. — Девственника ты не получишь. Кто же знал.

— Но ты не в обиде? — обеспокоенно спросила Рита.

— Перестань. Если по-честному, у нас никогда ничего и не было. Так, баловство.

— Правда? — Она вздохнула с облегчением. — Кстати, знаешь, кого я недавно встретила? Ромушку Ахтарова. Он вроде бы еще ухаживал за тобой, помнишь?

Еще бы не помнить.

Память услужливо сохранила все — каждый день, каждое слово и прикосновение, мучительную негу ласкового вечера — теплого, медового, на исходе лета, горячие, будто обожженные губы и упоение в черных глазах под сросшимися бровями (брови Ромка унаследовал от папаши — тот был родом из Таджикистана). Сохранила и нелепую ссору из-за пустяка. Из-за какого именно — единственная деталь, которую стерло время. Она бросила ему нечто обидное, злорадно увидев, как его лицо потемнело, и ушла, гордо развернувшись и задрав башку. Дура.

Какой клинической дурой она была, Майя поняла недели через две — она все поглядывала на безмолвный телефон, с тайным трепетом ожидая звонка (позвонит как миленький, никуда не денется). Телефон молчал. Она фыркнула: ну и ради бога. Очень нужно.

Очень нужно, сказала она себе. Господи, как нужно-то! И помчалась к Ахтаровым.

— А Ромушки нет, — сообщила мама, худая изможденная женщина с цыпками на руках (работала уборщицей сразу в трех местах). — Забрали в армию с осенним призывом.

— Вот как, — рассеянно произнесла Майя. — Я и не знала… В какие войска? Куда?

— Вроде в десантные, — мама смахнула слезу. — А куда… Сама догадываешься, что это значит.

Афганистан, поняла она.

— А номер почты он сообщил?

— Обещал, как только устроится. Проходи, не стой на пороге. Сейчас чайник поставлю…

Она узнала номер почты и даже написала два письма, но ответа не получила. Потом, уже зимой, пришло известие, что Роман был ранен под Биджентом осколком гранаты в правое бедро и валяется в госпитале в Ташкенте. Слава Богу, сказала мама. Значит, скоро комиссуют.

Девичье сердце заметалось, как птица в клетке: в Ташкент, немедленно! Настойчивое видение застыло перед глазами: то же солнце за окном, но нездешнее, раскаленное, запах айвы и еще чего-то южного, незнакомого, больничный покой — и она сама в халате сестры милосердия (облик светлый, почти святой) у постели любимого…

Засобиралась, но — сессия на носу, поездку пришлось отложить. Потом родители дружно легли у порога: с ума сошла! В такую даль! А на что жить? А приготовить что-нибудь кроме яиц всмятку ты способна? И главное, бросать институт… Подумай о своем будущем, в конце концов!

Институт бросать не хотелось. Незнакомый южный город уже не притягивал, а пугал, а Севка Бродников, комсомольский лидер новой формации, ухаживал с завидным упорством: цветы, дефицитные конфеты, снова цветы… А Ромка (она с некоторой печалью бросила взгляд на фотографию на тумбочке)… Он ведь даже на письмо не ответил.

— …Восстановился, представляешь!

— Куда? — Майя с трудом возвратилась из прошлого.