Ветеран - Фредерик Форсайт Страница 48

— А девушка? Монахиня?

— Ушла.

— Ну а раненые?

— Я обошел двор. Проверил каждого. Все были живы.

— Вы, наверное, были довольны?

— Слабо сказано. Я был просто счастлив. Чувствовал себя едва ли не богом. Ведь мне удалось невозможное. Такие жуткие условия, такие невероятно тяжелые ранения, так мало подручных средств, да и опыта у меня не было практически никакого.

— И было это второго июля, верно? День освобождения?

— Да, правильно.

— И союзники пошли в последнюю и решающую атаку?

— А вот тут вы ошиблись. Никакого штурма Сиены не было. Вы вообще когда-нибудь слышали о фельдмаршале Кессельринге?

— По-моему, он был одним из самых выдающихся и недооцененных военачальников времен Второй мировой войны. Получил маршальские нашивки в 1940-м, но в те первые годы войны многие немецкие генералы одерживали на западном фронте впечатляющие победы. Но терпеть поражение куда как неприятнее и труднее, особенно когда тебе противостоят превосходящие силы противника.

Генералов можно условно подразделить на два основных типа. Одни превосходно показывают себя в наступлении и купаются при этом в лучах славы; другие умеют планировать и осуществлять отступление с большими потерями для противника. Роммель принадлежал к первому разряду, Кессельринг — ко второму. Ему пришлось отступать от Сицилии до Австрии. К 1944 году союзники имели над немцами огромное преимущество. У них было все: лыжи, лучшие танки, прекрасно налаженные поставки провианта и горючего, поддержка местного населения. И к лету их наступление на Италию развернулось во всю мощь. Но Кессельринг заставил их сражаться за каждый дюйм.

К тому же, в отличие от многих гитлеровцев, он вовсе не был варваром. Он был образованным и культурным человеком и страстно любил Италию. Гитлер приказал ему взорвать все мосты Рима через Тибр. Но они бесценны, эти мосты, они являют собой уникальные архитектурные сооружения древности. И Кессельринг отказался, что способствовало продвижению союзников к своей цели.

И вот, пока я сидел здесь во дворе и пил кофе, Кессельринг приказал генералу Шлемму вывести Первый парашютный полк из Сиены без единого выстрела. И чтоб никаких разрушений, ничего не ломать и не грабить. Не знал я и того, что папа Пий XII связался с Шарлем де Голлем, отряды Сопротивления которого тоже должны были участвовать в операции, и попросил не разрушать город. Было ли тогда заключено некое секретное соглашение между Лемельсеном и французами, мы так никогда не узнаем. Ни один из них ни разу не упомянул об этом и словом, а теперь оба они уже мертвы. Но каждый получил один и тот же приказ: спасти Сиену.

— Так ни единого выстрела? Ни снаряда? Ни бомбы?

— Ничего. Наши начали покидать город с утра. Вывод войск продолжался весь день. В середине дня мы слышали лишь громкий топот сапог по булыжной мостовой, а потом к нам во двор пожаловал главврач Четырнадцатой армии. Генерал-майор фон Стеглиц, до войны он был знаменитым ортопедом. Здесь он тоже оперировал дни и ночи напролет, только в главном госпитале. Он едва держался на ногах от усталости. Он так и застыл в арке и изумленно озирался по сторонам. Со мной было шестеро санитаров, двое отправились за водой. Он смотрел на мой залитый кровью халат, на кухонный стол, выдвинутый на середину двора. В углу высилась смердящая куча ампутированных конечностей; ладони, руки, ноги, некоторые даже в сапогах.

«Что за склеп, — морщась, пробормотал он. — Вы здесь одни, капитан?»

«Так точно, сэр».

«Сколько раненых?»

«Около двухсот двадцати, mein General».

«Национальности?»

«Примерно сто двадцать наших ребят, а остальные самые разные. Из союзников».

«Сколько умерло?»

«Пока что ни один, сэр».

Он долго глядел на меня, потом рявкнул: «Unmöglich!»

— Что значит это слово? — спросил американец.

— «Невозможно, невероятно». Затем он начал обходить ряды раненых. Вопросов он не задавал, с первого взгляда мог определить серьезность ранения, шансы на выживание. С ним был падре, прямо посреди двора он опустился на колени и начал молиться за упокой душ тех, кому предстояло умереть еще до захода солнца. Фон Стеглиц закончил обход и вернулся ко мне. Пристально и долго всматривался в мое лицо. Я стеснялся его взгляда, понимал, что выгляжу просто чудовищно: полумертвый от усталости, весь забрызган кровью, воняет от меня, как от уличного кота, двое суток во рту не было ни крошки.

«Вы замечательный молодой человек, — сказал он наконец. — Вы совершили невозможное. Кстати, вам известно, что мы отступаем?» Я сказал, что уже понял это. Такие слухи в армии, терпящей поражение, распространяются быстро.

Затем он отдал приказ своим людям. Двор заполнили санитары с носилками. Забирайте только немцев, сказал им он. А союзники пусть сами позаботятся о своих. Он ходил вдоль рядов раненых немцев и лично отбирал тех, кто мог бы перенести долгий тяжкий путь по горным дорогам до Милана, где все они наконец смогли бы получить надлежащий уход в стационарном госпитале. Тех же немцев, которые, по его мнению, были обречены и совершенно безнадежны, он велел санитарам не трогать. И вот он провел этот отбор, и со двора увезли человек семьдесят. Пятьдесят оставили, и еще остались раненые союзники. Затем он снова подошел ко мне. Солнце зашло за дома, освещало теперь лишь вершины гор. В воздухе запахло долгожданной прохладой. Фон Стеглиц утратил присущие ему деловитость и живость. Теперь он выглядел усталым и постаревшим.

«Кто-то должен остаться с ними. Может быть, вы?»

«Я останусь».

«Но это означает, что вас могут взять в плен».

«Знаю, сэр, — ответил я. — Я это понимаю».

«Что ж, тогда для вас эта война будет недолгой. Надеюсь, когда-нибудь встретимся снова, уже на родине».

На том и закончился наш разговор. Он прошел в арку, развернулся и отдал мне честь. Можете себе представить? Генерал отдает честь капитану. Фуражки на мне не было, а потому я не мог ответить ему тем же. Так и стоял, и смотрел на него, а потом он ушел. Больше я никогда не видел этого человека. Он погиб полгода спустя, в бомбардировке. А я остался здесь, и на руках у меня было сто пятьдесят раненых, обреченных на верную смерть. Солнце зашло, на город спустилась тьма, керосин в лампах кончился. Но тут взошла луна. И вот в свете луны я начал обносить раненых водой. Обернулся и увидел: она появилась снова.

С Пьяцца дель Кампо доносился теперь непрерывный рев. Десять жокеев, все маленькие, жилистые и ловкие, как обезьяны, все профессионалы, вскочили на лошадей. У каждого в руке был арапник, сделанный из высушенного бычьего хвоста, и они принялись нахлестывать этими арапниками не только своих лошадей, но всех и всякого, кто встречался на их пути, а также лошадей и соперников, оказавшихся в опасной близости. Тоже непременная часть ритуала, и предназначена она была не для слабонервных. На наездников делали ставки, жажда победы была неутолима, и здесь, на песчаном круге, все средства были хороши.