Оракул - Арина Веста Страница 48

Высокий государственный муж не мог заявить об авторстве своих пьес ввиду многих причин. Считайте, что я тоже маска. Через мои книги люди узнают то, что давно должны были узнать!

— А вы не боитесь? — осторожно осведомился Шмалер.

— Чего? — надменно спросил Парнасов.

— «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» — пожевав губками, ревниво напомнил Зайцев.

Парнасов повел румяно-налитыми плечами и прикрикнул на внезапно замершего в стоп-кадре Шмалера:

— Поддай-ка пару, критика!

Шмалер плеснул на каменку, и ароматное облако скрыло Парнасова.

— И над чем, коллега, работаете теперь? — поинтересовался Шмалер.

— «Реквием по Буратино».

— Ну это просто какое-то головокружение от успехов! — еще больше обиделся Зайцев.

— А при чем тут Буратино? — настырно допытывался Шмалер, явно намериваясь сгустить банные пары до состояния гонорара.

— Да, знаете ли, я многим ему обязан… — обронил Парнасов голос из облаков.

Завернутые в тоги литературные патриции переместились в мраморный зал для возлияний. Парнасов тоже слез со своей вершины и окунулся в прохладный бассейн. Он задумчиво плавал в розовой, подернутой туманом воде, со светлой грустью вспоминая прошлое. Да, не так-то легко вычеркнуть из памяти событие, некогда перевернувшее всю его жизнь.

Когда-то Парнасов, как все юные неудачники, писал стихи, пока не убедился, что все лучшее уже написано до него. Тем не менее он окончил литфак областного пединститута и уехал в тихий провинциальный городок сеять разумное, доброе, вечное… Во время работы в поселковой школе Герман Михайлович и вправду поначалу самоотверженно сеял и даже подавал радужные надежды, от которых внезапно хорошели молоденькие учительницы начальных классов, и он, возможно, дослужился бы даже до директорского кресла, если бы не жгучая тоска по великому огненному Слову, которую приходилось заливать, чтобы она не испепелила его изнутри. Так, находясь между небесным огнем и океаном иллюзий, Герман Парнасов все реже доверял компасу и все чаще гулял по морю житейскому без руля и ветрил. И всякий раз после очередного кораблекрушения он заново обретал себя где-нибудь в кустах сирени позади кафе «Встреча», но чаще на жесткой коечке в местном отделении милиции. Там Германа Михайловича хорошо знали и даже любили, но из школы «словесника» все же уволили. «Розу белую с черной жабою я хотел на земле повенчать!» — в раскаянии восклицал Парнасов и выл от невыразимой грусти.

Чтобы как-то поправить земные дела, он продал комнату в коммуналке и отправился искать счастья в столицу, но во время двухминутной стоянки на станции Ожерелье отстал от поезда, с досады хватил лишнего в привокзальном буфете и пошел в Москву пешком. Вдали уже слезились огни городской окраины, когда из потемок под железнодорожным мостом вылез «черный человек», подлинное альтер эго, что преследует каждого настоящего поэта. Темный двойник попросил у истинного Парнасова закурить, отлично зная, что тот не курит. Очнулся Герман Михайлович лишь на следующее утро с вывернутыми карманами, без денег и документов, зато с вполне материальным автографом привидения в виде синяка под глазом. Спотыкаясь и оскальзываясь на железнодорожной насыпи, Парнасов побрел в сторону Москвы.

Пригородная гостиница «Приют странника» давно стала приютом сезонных рабочих. За стойкой администратора сидела ядовито яркая дама, похожая на шевелящую щупальцами актинию. Крепко опершись на стойку, Парнасов поэтично и трогательно объяснил Актинии, что отстал от поезда, оставив в нем документы и все наличные, и теперь ждет денежной помощи от родителей, хотя, если честно, отца своего Парнасов не знал, а матушка его, скромный корректор провинциальной газеты, не могла помочь даже самой себе.

Его приличный пиджак и вышитый гарусом галстук внушили доверие яркой даме, да и сам Парнасов был мужчина хоть куда: немного неухоженный, но видный и гладкий. Хлопая ресницами, Актиния даже выдала ему что-то вроде кредита доверия из собственного кошелька и любезно поселила в подсобке.

Близилась осень, и Парнасов уже крепко прижился в «Приюте странника», и почти без страха ждал зимы, намереваясь меньше есть и больше спать.

Октябрь сквозил прорехами и пестрыми заплатами, и, перед тем как впасть в зимний анабиоз, Парнасова, как медведя, все чаще тянуло «в овсы». Плохо человеку, когда он один в осенний вечер. Конечно, можно притулиться где-нибудь за столиком в дешевой «таверне» и до ночи сидеть над остывшим чаем. Можно бочком пробраться в теплое нутро церкви и побыть с людьми, но на этой треклятой окраине не было даже церкви. Можно просто стоять у магазина, разглядывая витрины и счастливых покупателей. Там Парнасову иногда наливали по стопочке знакомые бомжи. Ободренный таким решением, он вскочил, набросил пиджачок, прокрался мимо хищно дремлющей Актинии и, очутившись на свободе, энергично зашагал к неоновому зареву супермаркета. Пользуясь ранней осенней тьмой, он на минутку встал к забору. Стоя лицом к дощатому щиту, Парнасов прочел:

«Театр иллюзий. Единственное представление кукольной трагедии „Гамлет“».

Порывистый ветер срывал с забора театральную афишку, набранную старинной гарнитурой:

«Кинотеатр „Молния“. Вход свободный».

«Я — Гамлет! Холодеет кровь, когда плетет коварство сети, и в сердце первая любовь жива к единственной на свете…» — припомнил Парнасов. — «Счастлив тот, чье сердце теплит этот светоч! Именно он превращает ветхую халупу в алтарь». Сердце самого Парнасова походило на гостиничный номер, и, по законам любой гостиницы, дамы, изредка навещавшие сердце Парнасова, не задерживались до утра, не стеснялись яркого света и никогда не целовали его в губы.

— «Гамлет»? Почему бы нет? Тяжеловесная и строгая классика… — сам с собой разговаривал Парнасов, вышагивая под накрапывающим дождем. — Жаль, что в этом спектакле так мало женских ролей, но раз уж вечер все равно пропал, он пойдет туда, в этот обшарпанный кинотеатрик, с жесткими скрипучими креслами и тыквенной шелухой под ногами.

Кинотеатр «Молния» оказался недалеко, всего в двух кварталах, ближе к центру. Как и ожидал Парнасов, это был старенький, видавший виды особняк с обвалившейся лепниной, как будто лет тридцать назад в него и вправду ударила молния. В зале Парнасов выбрал кресло поближе к сцене и полулежа устроился на сиденье, вытянув вперед зябнущие ноги.

Легкий дробный топот за черным подрагивающим занавесом создавал особое театральное напряжение и приятно бодрил; кроме Парнасова на представление заглянуло еще несколько зрителей: парочка тинэйджеров, привычно целующихся взасос, не дожидаясь, пока погасят скудный свет, и мрачный субъект, сидящий в инвалидном кресле. Яркая жокейская шапочка с козырьком, низко надвинутая на глаза, придавала ему спортивный и даже воинственный вид.

Лампочки зашипели и погасли одна за другой. В бездонной тьме прозвучал старческий голос:

— О дух человеческий, искра божественной сущности! Все проходит, все разрушается и тонет в пучине бесконечности. Одни только искры продолжают жить своей вечной и неизмеримой жизнью. Это великая сила Духа Человеческого…