Неоконченный пасьянс - Ольга Ракитина Страница 47

Они зашли в самую дальнюю от прихожей комнату, которая, судя по всему, служила отставному артиллеристу и спальней, и кабинетом, и столовой. На заваленном старыми журналами и газетами столе красовалась грязная тарелка с остатками каши и жареной печенью, что придавало царившему здесь зловонию новые, весьма богатые оттенки. Подле тарелки стояла складная подзорная труба — монокуляр военного образца. Ганюк сел в кресло подле стола и положил рядом с нею свой револьвер; неожиданно получился весьма своеобразный натюрморт.

— Так вы, значит, что — то там пишете? — спросил одноногий майор, уставившись в глаза Шумилову.

— Да, имею намерение написать серию очерков о преступности в Санкт — Петербурге. Сейчас вот работаю над очерком об убийстве Александры Мелешевич, она же Барклай.

— М — м… А я — то здесь при чём?

— Её сын живёт в бельэтаже напротив вас.

— Это к которому приходила полиция недавно? Видел — видел… — Ганюк одной рукой поднёс к глазам подзорную трубу, а другой чуть — чуть поддёрнул верёвку, намотанную на подлокотник кресла: штора — «маркиза» подле стола приподнялась на пару вершков и отставной майор деловито направил трубу в образовавшуюся щель.

Всё было ясно без слов. Герой осады Плевны продемонстрировал, как именно он следил за визитом полиции в квартиру Мелешевича. Однако, не доверяя ему полностью, Алексей Иванович решил лично оценить диспозицию: отодвинув край шторы, он выглянул в окно и убедился в том, что вид на интересующую его квартиру открывался действительно прекрасный. Ганюк жил прямо напротив и несколько выше Мелешевича, а потому жизнь соседа и в самом деле протекала у него на глазах.

— Правда, я не знал фамилии этого молодого человека, — майор осклабился. — Зато я знаю про него много чего другого. Вам это будет стоить двадцать рублей.

Майор был циником и не считал нужным скрывать это. Что ж, в каком — то смысле это даже облегчало задачу Шумилова.

— Я должен быть уверен, что ваш рассказ стоит этих денег. Двадцать рублей совсем не мелочь. — на самом деле Алексей Иванович был готов выложить означенную сумму немедленно, но это заставило бы майора думать, что он продешевил. С такими людьми всегда следовало торговаться, поскольку скопидомный торг по их мнению безусловно оправдан, а вот равнодушие к деньгам выходит за пределы их понимания.

— Мой рассказ вам понравится, уж можете не сомневаться, господин юрист. Немного отыщется людей, способных вам рассказать такое. Хех!

Поскольку Шумилов молчал. Обладатель военного монокуляра опустил «маркизу» и, деловито открыв ящик письменного стола, вытащил оттуда довольно приличную пачку листов писчей бумаги.

— Полюбуйтесь — ка, хе — хе… — с гаденьким смешком Ганюк подал Шумилову листы.

Отставной майор оказался очень приличным художником, в той степени, насколько этот эпитет мог быть применим к художнику — порнографу. Все рисунки — а их было в пачке штук сорок — были содержания самого неприличного и предельно откровенного. На всех рисунках действовали одни и те же хорошо узнаваемые персонажи, даже детали интерьера, схваченные быстрой рукой художника, почти не менялись. Мужчина, изображённый на рисунках, имел большое сходство с Дмитрием Мелешевичем, во всяком случае художник точно передал основные черты его облика: крупный нос, длинные, косо подрезанные виски, бочкообразный торс, с рано обозначившимся животом. С особенной любовью и тщательностью художник прорисовывал гениталии своих невольных натурщиков.

— Вы хотите сказать, что наблюдали интимную жизнь Мелешевича через окно? — уточнил Шумилов; вопрос этот был, в принципе, риторическим, поскольку ответ казался очевидным.

— На обратной стороне вы даже можете видеть дату. По этим датам вы восстановите личную жизнь моего соседа за всё время его проживания тут.

Алексей Иванович перевернул пачку рисунков: действительно, на обратной стороне каждого из них каллиграфическим почерком была выведена дата. Во всей этой кипе самодельной рисованной карандашом порнографии ощущалась некое болезненное и пристрастное любопытство автора, свойственное скорее подростку, нежели взрослому мужчине. От Шумилова не укрылось как высокое качество рисунков, так и их хорошая сохранность. Этим они очень контрастировали с общей неряшливостью обстановки в квартире. Казалось странным, что такой грязнуля как отставной майор Ганюк умудрился нарисовать столь искусные картинки и при этом не оставил на бумаге следов жирных рук.

— Он вообще — то слабак….как мужчина. Одна только видимость… а посмотришь, так по — настоящему и не способен! Полное ничтожество! Мне хотя бы одну эту… мамзельку сюда, я бы показал, хех!.. Уж я бы не сплоховал……

Голос Ганюка затрепетал и понизился до шёпота. Если у Шумилова и были сомнения относительно вменяемости этого человека, то теперь они рассеялись: определённо, человек, напротив него, был глубоко болен. Принимая во внимание, что под рукой у него находится пистолет, следовало быть в максимальной степени аккуратным.

— Господин майор, я пожалуй заплачу вам за ваши сведения двадцать рублей. — Шумилов остановил словоблудие героя осады Плевны. — Вы сможете подарить мне пару — тройку этих замечательных рисунков?

— Подарить? Ну… ну… пожалуй. Дайте — ка мне рисунки, я сам выберу, что можно вам дать. Хех, господин юрист, вы ценитель, вы же понимаете старика! — приняв из рук Шумилова рисунки, майор принялся их тасовать, перекладывать, рассматривать с таким видом, словно увидел собственное творчество в первый раз. Он очень заволновался над своим сокровищем, руки его явственно задрожали: отложив какой — нибудь рисунок в сторону, Ганюк затем возвращал его в общую пачку, затем откладывал другой и, будучи не в силах расстаться с ним, возвращал назад и его.

— Они мне как дети, хех, какой бы выбрать? Этот… хорош…. этот… этот мне тоже нужен. Господи, чтобы вам выбрать? Нет, — заявил, наконец, Ганюк. — Я ничего не могу вам подарить. Вот только если вы у меня купите.

Видимо, расстаться со своим сокровищем ему было чрезвычайно трудно.

— Хорошо, вот вам ещё десять рублей за три рисунка. Итого три червонца. — Шумилов потряс в воздухе кредитками. — Только мне обязательно нужен рисунок, датированный двадцать четвёртым апреля.

С тяжким вздохом отставной майор отделил от стопы три рисунка и протянул их Шумилову. Среди них был и тот, который он просил.

— Скажите, Виктор Григорьевич, а вы помните события двадцать четвёртого апреля сего года? Чем занимался в тот день ваш vis — a–vis Дмитрий Мелешевич? — полюбопытствовал Алексей Иванович.

— Хех, оченно хорошо помню, — бережно сворачивая деньги и убирая их в карман халата, просипел Ганюк. — В этот день мой vis — a–vis, как вы изволили выразиться, последний раз развлекался, так сказать, со своей курвочкой. В своей, так сказать, манере.

— Почему вы уверены, что это было именно двадцать четвёртого апреля?

— Да потому что в последующие дни ничего такого уже не было. Уж я — то знаю.