От/чет - Василий Сретенский Страница 42

В завершение же этой истории я хочу написать еще вот о чем. Сам я покинул Париж с двумя детьми летом того же 1794 года. Расправа с Кордельерами, казни Дантона, Демулена, Клооца только подтолкнули меня к этому решению. Смерть горячо любимой жены, долго и тяжело болевшей, развязала мне руки. Я воспользовался не только советом Алексиса, но оставленным им адресом — первым звеном тайной сети людей, помогавших тем, кому грозило несчастье, покинуть страну.

В 1796 году я перебрался в Россию и обосновался в Москве, преподавая юношам фехтование и вольтижировку. А летом 1797 года, будучи приглашен в подмосковное имение князя Куракина, для обучения его сына фехтованию и стрельбе из пистолета, я нашел там гостящими чету Шаховских. Молодой князь женился совсем недавно на французской аристократке, претерпевшей много несчастий в Париже и в конце концов бежавшей из-под топора гильотины. Эта романтическая история незадолго до моего отъезда взволновала всю Москву. Каково же было мое изумление, коша в молодой княгине я узнал прежнюю герцогиню де Шалон! Мне не удалось скрыть своих чувств, и княгиня Annete Шаховская нашла время и место, чтобы поговорить со мной à part.

И вот что она мне поведала. В ночь перед казнью, по настойчивой просьбе герцога, ее супруга, к ним в камеру допустили исповедника. Им был аббат Кариа. Видимо, между ним и герцогом существовала давнишняя договоренность на этот случай, потому что, оставшись наедине с приговоренными и выполнив сначала свои прямые обязанности, аббат достал небольшую склянку цветного стекла и передал герцогу. Тот отхлебнул и попросил супругу сделать то же. В предчувствии скорой смерти она повиновалась, ничего не спросив. Вскоре после того, как герцогиня отпила из сосуда, принесенного аббатом, она лишилась чувств.

Очнулась она в темном помещении на окраине Парижа. Рядом с ней находился один человек, иностранец. Он назвался Алексисом и объяснил, что по просьбе аббата Кариа должен заботиться о ней. Невыразимая слабость охватила все тело герцогини, и в течение нескольких недель Алексис ухаживал за ней, готовил ей бульон, обтирал горячечный пот со лба раствором уксуса и даже расчесывал ей волосы черепаховым гребнем с рубинами. Этот гребень был единственным article de Paris в мире грубых вещей, в доме, как она позже узнала, принадлежавшем семейству палача.

Наконец здоровье стало к ней возвращаться. Через пять или шесть недель герцогиня начала учиться ходить заново, а еще через две или три недели Алексис помог ей спуститься к экипажу и вывез из Парижа. Им удалось без осложнений пересечь границу, и вскоре они были уже в Вене, где их приняла à bras ouverts баронесса Гримм, дальняя родственница герцогини.

Там, в Вене, Алексис покинул ее, посчитав свою миссию выполненной. А некоторое время спустя молодой русский дипломат, князь Шаховской, познакомившись с герцогиней на одном из многочисленных балов, случавшихся при австрийском дворе в то время почти каждый день, влюбился в нее без памяти и немедленно предложил ей руку и сердце. Так счастливо закончилась история, начало которой было столь тягостно и печально. Но каким образом аббату Кариа и Алексису удалось спасти приговоренную к казни молодую женщину, ни она тогда, ни я сейчас объяснить не в состоянии. На память об этой несчастной странице ее жизни остался у нее небольшой шрам на левом запястье, который она показала мне, слегка сдвинув широкий золотой браслет.

Кто и как нанес ей эту рану, она не знает. Однако в тюрьме рука была совершенно цела, а очнулась герцогиня уже с повязкой на руке. Алексис менял ее ежедневно, протирая рану каким-то бальзамом, пока та совершенно не зажила. Возможно, грубые тюремщики, приняв глубокий сон, вызванный действием жидкости из флакона аббата Кариа, за смерть, неосторожно волокли ее по полу тюрьмы, поранив руку и содрав кожу в нескольких местах. Но это лишь предположение. Алексис же в пору нашего близкого с ним знакомства никогда не рассказывал мне о том, что случилось, а тогда, в Париже, я сам ни о чем не спрашивал».

Когда я учился в альмаматери, не было ни одного преподавателя, от ассистента до профессора, который хотя бы раз в семестр не произнес две фразы: «растекаться мыслию по древу» и «врать как мемуарист». В результате я не только произнести, слышать их не могу. Но сейчас, читая эти мемуары, я понял, насколько бывает справедлива пошлость. Этот француз, похоже, постарался и написал книгу иллюстраций к «Своду банальностей исторической науки». Хорошо бы, кстати, такой составить. Пока я размышлял, не заняться ли этим прямо сейчас, раздался телефонный звонок. На будильнике 23:45. И кого еще бес под локоть толкает? Ну, собственно, вопрос-то риторический.

— Ну, привет. Не разбудил?

— Нет, Глеб Борисович, работаю.

— Отзыв пишешь или так, за призраками гоняешься? Смотри, мне отзыв на следующей неделе нужен. А следующая неделя через десять минут наступает. Хоть всю ночь пиши.

— «Дао путь постоянен, в недеянии он пребывает, но нет ничего не сделанного им».

— Ну-ну. «Достойные слова не могут быть красивы. Красивые слова достойными доверия быть не могут». Так или не так?

— Так, Глеб Борисович. Но не так. В общем, будет вам отзыв во вторник, подписанный и заверенный, по всей форме.

— Подожди, очки надену…. Так, во вторник защита. Мишка Семипятников докторскую защищает. Он твой однокурсник?

— Нет, годом младше, кажется.

— Вот, а ты все колокольчики собираешь. Сотню-то собрал?

— Нет еще. Но близко.

— Музей открой.

— А что, в музеи кто-то ходит?

— И то верно. Не открывай. Докторскую пиши.

— А что…

— Стоп, сбил ты меня. Я зачем очки надел? Чтобы расписание смотреть! Значит, так, вторник отпадает. В среду учений совет, тем более отпадает. Но в четверг ты должен быть у меня с отзывом, как этот… хрен.

— Штык.

— А какая, на штык, разница? Все фаллические символы.

И трубку положил.

Про диссертацию-то я действительно забыл. Ну что же, ночью не ночью, а завтра с утра сажусь за отзыв, чтобы к двум часам в ректорат успеть на подпись положить.

И, уже впадая в сон, я вдруг осознал, к чему меня Шлецер с утра донимал. Видел я ту поэму раньше. Три года назад. Я тогда историографическую статью писал для какого-то сборника. И в «Историчке», точнее, в отделе редкой книги, заказал «Изображение Российской истории» Шлецера. Выдали мне ее в конволюте, то есть переплетенную под одну обложку с несколькими брошюрами. Там-то и была поэма. Точно.