Королевский гамбит - Уильям Фолкнер Страница 40

Хотя в данном случае (человек и лошадь) все было наоборот. Вроде как если бы человек знал, что сам он неуязвим и защищен от любых угроз, и что подвести может только лошадь, и что человек построил скаковой круг и расставил на нем барьеры только для того, чтобы увидеть, где именно лошадь споткнется. Что по всем понятиям этого аграрного и конного края было совершенно правильно; именно так и надо ездить на лошади; Рейф Маккаллум, один из постоянных зрителей этого представления, выкормивший, и вырастивший, и натренировавший, и продавший больше лошадей, чем, по всей вероятности, кто-либо иной в округе, говорил так: когда лошадь в стойле, обращайтесь с ней, как если бы она стоила тысячу долларов; но когда вы используете ее по какой-нибудь надобности либо ради того, что вам обоим нравится, обращайтесь с ней, как если бы вы могли купить десять ей подобных по центу за каждую.

И еще кое-что произошло или, по крайней мере, начало происходить около трех месяцев назад, то, что всему округу следовало бы знать или, по крайней мере, над чем задуматься и выработать некоторое мнение на этот счет, хотя бы по той причине, что речь идет о единственном отрезке, или единственной стороне, жизни капитана Гуалдерса в Миссисипи, которую он когда-либо если не пытался держать в секрете, то особо не афишировал.

Понятно, что в этой истории замешана лошадь, уже потому, что речь идет о капитане Гуалдресе. На самом деле округ в точности знал, что это за лошадь. На всех этих огороженных, ухоженных акрах земли это было единственное животное – или существо, включая капитана Гуалдреса, – которое даже номинально не принадлежало Харрисам.

Ибо принадлежало оно самому капитану Гуалдресу. Он купил его по собственному выбору и на собственные деньги – или на деньги, которые считал собственными; и то, что купил он лошадь на деньги, как считали жители округа, своей любовницы, стало одним из, а может быть, самым лучшим ходом, который капитан Гуалдрес сделал в Северной Америке. Если бы он потратил деньги миссис Харрис на девушку, что, в соображении жителей округа, он, будучи моложе миссис Харрис, и должен был сделать раньше или позже, его ждало бы всеобщее презрение и возмущение, сильнее которого могли быть только презрение и стыд за миссис Харрис. А коль скоро он вполне достойно потратил деньги на лошадь, округа отпустила ему грехи заранее, prima facie ^[6]; он даже заработал что-то вроде мужского уважения своим благородным поведением в делах, касающихся прелюбодеяния, верности и воздержания, каковое (со стороны капитана Гуалдреса) продолжалось почти шесть недель, когда он добирался до Сент-Луиса, где и купил лошадь, а потом привез ее в фургоне домой.

Это была кобыла-однолетка от знаменитого иностранца – чемпиона в стипльчезе, рано повредившая зрение, которую покупали, по убеждению округи, как чистокровку (что было в ее, округи, глазах лишним доказательством того, что капитан Гуалдрес в любом случае считал свое пребывание в Северном Миссисипи не зряшным), поскольку чем же иным, кроме кровей, можно оправдать приобретение кобылы, которая через год полностью ослепнет. Во что община продолжала верить на протяжении последующих шести недель, даже после того, как обнаружилось, что он не просто ждет, пока природа скажет свое слово, но чем-то занимается с лошадью; выяснилось же это (не то, чем именно он занимается с лошадью, но что вообще чем-то занимается) по той самой причине, что это было первое из его занятий с лошадьми, которое ему не хотелось афишировать.

Ибо на сей раз зрителей, болельщиков не было не только потому, что, чем бы там ни занимался капитан Гуалдрес с лошадью, происходило это вечерами, как правило, поздними, но и потому, что капитан Гуалдрес сам просил их не приходить и ни на что не смотреть, просил с тем неистребимым латинским пристрастием к этикету и куртуазности, которое выработалось у него в результате многолетнего общения с собственным пылким народом и которое ощущалось даже в его скудном словаре.

– Вам не следует приезжать, потому что, слово чести, смотреть там совершенно не на что.

Ну никто и не приезжал. Просьбу уважили, быть может, не из почтения к его латинской чести, но уважили. А может, там и впрямь не на что было смотреть, ведь, если подумать, что там может быть такого, ради чего стоило бы тащиться в такую даль, да еще и в такой час; и лишь случайно, время от времени, кто-нибудь, допустим, возвращающийся домой сосед, минуя это место в вечерней тишине, слышал доносящийся с одного из загонов позади конюшни, на некотором расстоянии от дороги, стук копыт – скачет лошадь, одна лошадь, сначала рысью, потом галопом, затем переходит на шаг, и стук копыт постепенно замирает, но, едва слушатель досчитает до двух или трех, как, не успев еще полностью остановиться, лошадь снова пускается вскачь, переходя на рысь, а затем на галоп, так, словно капитан Гуалдрес резким движением, рывком, хватом мгновенно натягивает поводья, заставляя животное на полном ходу остановиться и, продержав его в неподвижности две-три секунды, снова посылает ударом хлыста вперед, обучая чему-то, никто не знает, чему именно, – разве что, как заметил, зайдя в парикмахерскую постричься, один местный острослов, коль скоро лошади все равно предстоит ослепнуть, пусть научится увертываться от машин по дороге в город за полагающейся ей пенсией.

– А может, он учит ее брать препятствия? – предположил парикмахер, цивильно одетый мужчина с усталым пресыщенным выражением лица и кожей цвета грибной шляпки, на которую по меньшей мере раз в день падают лучи солнца, потому что в полдень ему приходится пересекать улицу, чтобы дойти от парикмахерской до гостиницы «Олнайт инн», где он обедал; на лошадь же если он когда-нибудь и садился, то было это в нежные годы детства, когда он был еще слаб и беззащитен.

– Ночью? – удивился клиент. – В темноте?

– Если лошадь слепнет, откуда ей знать, темно на улице или светло? – возразил парикмахер.

– Да, но зачем нужно садиться на лошадь ночью? – настаивал клиент.

– Садиться на лошадь ночью? – переспросил парикмахер, взбивая в кружке пену для бритья. – А зачем вообще нужно садиться на лошадь?

Но это, собственно, и все. Смысла в происходящем не было. А если, по мнению округи, в пользу капитана Гуалдреса и было что сказать, так это то, что человек он здравомыслящий. Наличие здравомыслия или, по крайней мере, практичности подтверждалось даже делами, которые бросили на него тень, подорвав уважение округи уже с другой стороны. Потому что люди теперь знали ответ на загадку кобылы, слепой кобылы, и ночных упражнений. Он, наездник, которому не было равных, использовал лошадь не как лошадь, а как прикрытие; он, безнравственный охотник за стареющими вдовами, обнаружил всю глубину своей безнравственности.

Не о нравах идет речь – о безнравственности. Насчет его – чужеземца и человека латинской расы – нравов ни у кого иллюзий не было, испорченность таковых предполагалась заведомо, еще до того, как он получил возможность предъявить даже не требования какие-то, но просто претензии. В то же время ему навязали, наделили его нравственностью, неким кодексом поведения, который, как он сам же и доказал, был ему чужд, и этого ему никто так и не простил.