Смерть на перекрестке - Дэйл Фурутани Страница 40

Подошел Кадзэ к клетке угольщика и невольно поморщился от зловония. Надо же, тюремщики Дзиро даже в уборную не выпускали! Он, конечно, честно пытался справлять нужду в дальнем уголке клетки, но, учитывая, мягко говоря, ограниченные размеры узилища, результат подобной чистоплотности был скорее символическим, нежели практическим.

Старый угольщик поднял на Кадзэ усталый покорный взор.

— Тебе хоть воду-то дают? — спросил самурай тихо.

Дзиро не ответил, однако кивнул слегка.

— А кормить кормят?

Старик покачал головой — нет, мол.

Из кармашка в рукаве Кадзэ вынул большой рисовый колобок, завернутый в свежие листья. Протянул сквозь деревянные решетки клетки, всунул в дрожащую ладонь Дзиро. Угольщик в единый миг сорвал обертку и принялся яростно, давясь и захлебываясь, поглощать рис.

— Ты бы поосторожнее ел, — посоветовал Кадзэ спокойно. — Глупо, знаешь ли, выйдет, коли ты сейчас насмерть рисовым колобком подавишься. Зря, что ли, я стараюсь изыскать способ вызволить тебя отсюда?

От изумления злосчастный Дзиро даже есть на мгновение перестал. Тусклые глаза ожили, сверкнули, а потом в уголках их заблестели слезы.

— Немедленно прекрати реветь! — сказал Кадзэ резко. — Ненавижу слабых людей. Нет у меня к ним жалости. Слишком много беззащитных да несчастненьких нынче в землях наших развелось — право, утомительно. Ответь-ка лучше: где бандитский лагерь, знаешь?

— Откуда ж?

— Тогда, похоже, застрял ты в клетке этой надолго. Мне в лагерь надо попасть, взглянуть там кое на что. На то, что, верно, сможет помочь вытащить тебя отсюда.

Дзиро на минуту призадумался, а после пробормотал:

— Аой…

«Аой» означало по-японски «любовь».

— Какая любовь?! — вопросил Кадзэ ошалело.

— Да не любовь, господин. Аой. Имя женское — слыхали? Потаскушка одна, из местных. Вдовушка молодая. Деревенька у нас бедная, сами, поди, видали. А она и деньги направо и налево швыряет, и наряды да побрякушки дорогие меняет. Откуда? В наших местах только бандиты и богаты. Вот, верно, они ей и подкидывают.

Кадзэ посмотрел на сгорбленного человека в клетке. Заметил весело:

— Любопытно-то как! Несколько дней в клетке и разум твой обострили, старик, и язык развязали! Отлично. Слушай, а может, тебе, когда я тебя из клетки этой вытащу, сделать похожую, поставить у себя дома да залезать в нее время от времени?

Насвистывая, он вышел из зала суда.

— Будьте осторожны, господин! — прокричал угольщик вслед.

В тот же день, но уже ближе к вечеру, Аой высунулась из двери своего дома и тщательно оглядела деревенскую улицу. Вышла. Она прекрасно знала: в такой крошечной деревеньке, как Судзака, и мышь незамеченной соседями не проскочит, а уж куда пошла да когда вернулась молодая женщина, все кумушки орлицами следят. Поэтому в руки она предпочла взять большую плетеную корзину, прикрытую сверху тряпицей. Мол, пошла себе по грибы да пошла, и ничего тут такого нету. С самым невинным видом просеменила по деревне, а после поспешила в окрестные, лесом поросшие холмы.

Несколько минут она неторопливо шла по извилистой тропинке, огибавшей околицу селения. Спешить-то особо некуда, куда важнее — идти сегодня другой дорогой, не той, которой она в прошлый раз до лагеря бандитского добиралась. Уж осторожничать ее научили, да и учителя на славу подобрались — трудно забыть ругательства их да угрозы, что, дескать, с ней случится, коли наведет по дурости женской кого-нибудь на лагерь…

В лесу после полудня хорошо было — тепло, тихо, спокойно, а уж как славно пахло нагретой хвоей, сосновой смолой да сочными травами! Конечно, вокруг столько деревьев, что ничего сквозь них толком не разглядишь, но все-таки время от времени Аой останавливалась и осматривалась — а ну как крадется кто за ней следом? Вроде и не с чего, а не на месте у нее сегодня сердце было. Тряслась просто, словно в новинку ей было к вольным молодцам в гости наведываться! Но пока, как ни крути, ничего особенного она не видела и не слышала.

Пробиралась Аой через лес примерно с час, а после остановилась. Поставила наземь корзину. Подняла прикрывавшую ее тряпицу и вынула яркое, цветастое, совсем новенькое кимоно. Содрала с отвращением то, в чем из деревни вышла — тьфу, тряпка вдовья унылая! — и, напевая, переоделась для работы. Повязала широченный красный пояс пониже, чтоб бедра обтянуть, и ворот кимоно сзади спустила сколь можно ниже, дабы в наилучшем виде продемонстрировать шею, затылок и самый верх спины. Говорят, это и изящно, и эротично, все гетеры столичные так носят! Жалко только, что не захватила она с собой пудры рисовой — напудрилась бы вся, и лицо, и шею, и плечи даже! А то сразу видно — поистрепалась уже ее красота.

Боги, да что она в детстве-то видела? Гробилась в поле с батюшкой, матушкой и девятью братьями да сестрами! Летом жарким они потом истекали, зимой холодной — едва не насмерть замерзали, а в перерывах, как и все крестьяне, боялись урагана, засухи и недорода! А в год, когда Аой тринадцать минуло, зима случилась и вовсе лютая, голодная. Вот уж и редька сушеная кончилась. Вовсе в горшок положить нечего: горсточку проса иль чечевицы на всю семью варили! Ясно стало: вскорости помрут они все с голоду, один за другим.

Оттого-то отец с матерью Аой, слова дочке не сказав, взяли да отвели ее однажды, по грудь увязая в снегу на дороге, в селение Судзака. И продали там через несколько дней, хорошенько поторговавшись, в жены старому, но зажиточному крестьянину. И выгодно, кстати, продали — столько зерна да овощей за девчонку получили, что всей семье на несколько месяцев о голоде забыть можно было!

Кровавыми слезами умывалась матушка Аой, покидая дочь в крепком доме старика.

— Он теперь муж твой законный. Будь ему хорошей женой, детка, — вот и все, что сумела выговорить она, прощаясь с девочкой.

— Иди уж! — огрызнулся с напускной суровостью отец, хватая ее за руку. — Девочке радоваться надобно: мы ж не в веселый дом ее продали, хоть там за нее не в пример больше б дали! Она ныне — мужняя жена, женщина уважаемая.

Аой стояла на пороге и смотрела вслед уходящим родителям, пока хоть что-то сквозь слезы разглядеть могла. А мужнина тяжелая рука стальными щипцами сжимала ее худенькое запястье — не побежала б дуреха за отцом и матерью! А потом, когда родителей уж и след простыл, Аой слезы утерла и за работу домашнюю принялась. Вымыла, выскребла дочиста весь не знавший женских рук дом. Крестьянин дверь закрыл и сидел, смотрел, как она работает. Покончивши с уборкой, состряпала и подала она мужу обед. Тот человек строгих правил был, вместе с собой ей есть не дозволил. И смотрела голодная девчонка с жадностью, как отправляет он в рот кусок за куском, отдувается и пояс ослабляет, чтоб, значит, на брюхо не сильно давил. Сглатывала слюнки. И глазам своим не верила — есть же на свете, оказывается, такое несусветное изобилие еды, какое ей и во сне не снилось! А после того как супруг насытился, настала очередь его молодой жены. Аой, как волчонок, глотала, жевала и снова глотала, все никак наесться не могла — боги великие, впервые за столько-то месяцев!