Сладость на корочке пирога - Алан Брэдли Страница 4

По моей спине, как это говорится, пробежали ледяные мурашки. На миг я подумала, что у него случился сердечный приступ, как это нередко бывает у отцов, ведущих малоподвижный образ жизни. Минуту назад они втолковывали тебе, что надо пережевывать каждый кусочек пищи двадцать девять раз, — а теперь ты читаешь о них в «Дэйли телеграф»:

«Кальдервуд Джейбс, из Парсонажа, Фринтон.

Неожиданно в своей резиденции в субботу, 14-го числа…

На пятьдесят втором году жизни… Старший сын… и так далее… и так далее… и так далее… Оставил дочерей Анну, Диану и Трианну…»

Кальдервуд Джейбс и ему подобные имели привычку внезапно оказываться на небесах, бросая на произвол судьбы выводок унылых дочерей.

Разве я не лишилась уже одного родителя? Разумеется, отец не подложит мне такую свинью.

Или подложит?

Нет. Шумно втягивая воздух ноздрями, словно ломовая лошадь, он наклонился рассмотреть эту штуку на пороге. Пальцами, словно пинцетом, он осторожно снял марку с клюва мертвой птицы и сунул дырявый клочок бумаги в карман жилета. Указал дрожащим пальцем на маленький трупик.

— Избавьтесь от этой штуки, миссис Мюллет, — произнес он задыхающимся голосом, прозвучавшим, словно голос незнакомца.

— О боже мой, полковник де Люс, — сказала миссис Мюллет. — О боже, я не… я думаю… я имею в виду…

Но он уже ушел в кабинет, тяжело ступая и пыхтя как паровоз.

Когда миссис Мюллет, прижимая руки ко рту, отправилась за совком, я убежала в спальню.

Спальни в Букшоу были огромными и плохо освещенными, как ангары для дирижаблей, и моя, расположенная в южном крыле здания — крыле Тара, — была самой большой из всех. Обои ранневикторианской эпохи (горчично-желтые, разрисованные мазками красной краски, напоминавшими кровавые потеки) заставляли ее казаться еще больше: холодное, бескрайнее, ветреное из-за сквозняков пространство. Даже летом перспектива путешествия через всю комнату к далекому умывальнику, расположенному около окна, могла бы устрашить покорителя Антарктиды Скотта; это была одна из причин, почему я пропускала этот этап и забиралась сразу в кровать с пологом на четырех столбиках, где, завернувшись в шерстяное одеяло, я могла предаться размышлениям.

Например, я думала о том, как использовала нож для масла, чтобы отодрать от желтушной стены образцы обоев. Вспоминала, как Даффи, с широко распахнутыми глазами, подробно пересказывала роман Кронина, где герой-бедолага умирает, проведя ночь в комнате, обои которой окрашены краской с примесью мышьяка. Преисполненная надежды, я принесла образцы обоев в лабораторию для анализа.

Никаких примитивных нудных проб Марша, [7]боже упаси! Я отдавала предпочтение методу, при котором мышьяк сначала переводится в свой триоксид, затем нагревается вместе с ацетатом натрия, в результате чего образуется оксид какодила — не только одна из самых ядовитых субстанций, когда-либо существовавших на планете Земля, но и вещество с дополнительным полезным качеством — жутко отвратительным запахом, напоминавшим вонь сгнившего чеснока, только в миллион раз хуже. Первооткрыватель какодила Бунзен заметил, что микроскопическая доза этой штуки не только вызывала зуд в руках и ногах, но и заставляла чернеть язык. О боже, как многоплановы мои труды!

Можете представить мое разочарование, когда я обнаружила, что образец не содержит мышьяка: он был окрашен простым органическим соединением, по всей вероятности, вытяжкой из козьей ивы (Salix caprea) или какой-либо другой безвредной и крайне скучной растительной краской.

Каким-то образом эти воспоминания вернули меня к мыслям об отце.

Что его так испугало? И действительно ли страх я видела на его лице?

Да, в этом не приходилось сомневаться. Это не могло быть ничем иным. Я хорошо знала его гнев, нетерпение, усталость, внезапные приступы уныния: все эти настроения время от времени скользили по его лицу, словно тени облаков, плывущих над английскими холмами.

Он не боялся мертвых птиц, это я точно знала. Я много раз видела, как он поедает жирного гуся на Рождество, размахивая ножом и вилкой, как восточный ассасин. Вряд ли его могло испугать наличие перьев. Или мертвый глаз птицы.

И вряд ли это могло быть из-за марки. Отец любил марки больше, чем собственных отпрысков. Единственным созданием, которое он любил больше, чем свои хорошенькие клочки бумаги, была Харриет. И, как я говорила, она умерла.

Как этот бекас.

Может ли в этом быть причина подобной его реакции?

— Нет! Нет! Убирайся прочь! — донесся суровый голос из открытого окна, нарушив ход моих умозаключений.

Я сбросила одеяло, выпрыгнула из постели, подбежала к окну и выглянула наружу в огород.

Это был Доггер. Он прижимался к садовой стене, цепляясь за выцветшие красные кирпичи темными обветренными пальцами.

— Не подходи ко мне! Убирайся!

Доггер — человек отца: его слуга, мастер на все руки. И в саду он был один.

Перешептывались — могу предположить, что источником являлась миссис Мюллет, — что Доггер провел два года в японском лагере для военнопленных, после чего воспоследовали еще тринадцать месяцев пыток, голода, недоедания и принудительного труда на Дороге смерти, соединяющей Таиланд и Бирму, где, как предполагали, он был вынужден питаться крысами.