Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа - Жорж Сименон Страница 4

Врачи утверждали, что она выздоровела и рецидива быть не может. Возможно, она им не верила?

Эли считал ее красивой. Никогда раньше ему не доводилось видеть существо со столь тонкой и нежной кожей, которое создавало бы такое ощущение хрупкости. Он не ухаживал за ней. Подобная мысль даже не приходила ему в голову. Но хотя он достаточно спокойно относился к своим сестрам, мысль о том, что Луиза была ему как сестра, наполняла его тихой радостью.

В полдень, когда мадемуазель Лола и Стан отсутствовали, было принято обедать на кухне, чтобы не разжигать огонь в столовой и не бегать взад-вперед с тарелками и блюдами. Для Эли это было самое любимое время. За каждым закрепилось свое место за столом: Луиза садилась напротив него, мадам Ланж — спиной к печке. Он брал из шкафа свою жестяную коробку, снимал с крючка принадлежавшую ему маленькую сковородку, поджаривал яйцо, раскладывал на столе свой хлеб и маргарин.

— У себя дома вы тоже не ели мяса?

— Другие ели.

— В каком возрасте вы перестали его есть?

— В шестнадцать лет.

Это было правдой. Он тогда сильно увлекся мистицизмом и трепетно относился ко всему живому.

— Только бы он не оказался слишком требовательным.

Она снова думала о новом постояльце, ощущая легкое беспокойство, поскольку не смогла устоять перед искушением и теперь чувствовала себя неловко, понимая, что все остальные будут рассматривать ее решение как предательство.

— Похоже, он из хорошей семьи. Вы правда не хотите тарелочку супа, мсье Эли?

— Спасибо, мадам.

— Мама, сколько раз ты будешь задавать ему этот вопрос?

— Я не понимаю, как можно быть таким гордым.

Она искала ссоры, как раз потому, что ее совесть была неспокойна. Ей случалось ссориться с Эли, который тогда уходил из кухни, хлопнув дверью, поднимался наверх и запирался в своей комнате. Однажды он даже разбил вдребезги одну из кафельных плиток.

Через час или два мадам Ланж успокаивалась и начинала испытывать угрызения совести.

После обеда они снова оставались в доме одни. В конце концов она поднималась на цыпочках до антресолей ^[1], склоняла голову и прислушивалась.

— Господин Эли! — звала она вполголоса.

Он делал вид, что не слышит, и тогда она стучала в дверь. Не вставая с места, он спрашивал:

— В чем дело?

— Я могу войти?

В такие дни он запирал дверь на ключ. Он сердился на нее.

— Я занят. Говорите через дверь.

Ей было хорошо известно, что иногда с ним случались приступы ярости, как у ребенка. Он кидался на кровать и кусал подушку, не рыдая, но бормоча слова, похожие на угрозы. Когда он наконец соглашался спуститься вниз, его лицо было отекшим, а глаза еще более выпуклыми, чем обычно, словно собирались вылезти из орбит.

Когда он только появился в доме три года назад, она сказала своей дочери:

— Следи за собой, не смотри на него слишком пристально. Он такой некрасивый! Вдруг догадается, о чем ты думаешь.

Теперь она этого даже не замечала. И ей в голову больше не приходила мысль сравнивать его с жабой.

— Знаешь, Луиза, новенький не говорит по-французски! Должно быть, он приехал вчера или позавчера и кто-то сказал ему, что у нас сдается комната.

Она снова возвращалась к этой теме, более обеспокоенная, чем хотела бы казаться.

— До сих пор все было нормально. Поначалу всегда составляешь себе неверное представление, потому что еще не знаешь людей. Когда вселился мсье Ленижевский, шесть лет назад, я думала, что не смогу его вынести и неделю. Помню, как на второй день я сказала ему, что он слишком громко хлопает дверями и может их сломать. А он ответил мне: «Если сломаю — оплачу!» Я была в шоке. И, тем не менее, он остался здесь на четыре года, а его мать не поленилась приехать, чтобы поблагодарить меня.

Она без конца вставала, чтобы взять что-либо с огня и положить дочери и себе.

— Ты опять простыла?

Луиза утверждала, что нет. Она тоже болела каждую зиму, но бронхитом, который длился неделями.

— Ты тяжело дышишь.

— Мне просто очень жарко.

На кухне всегда было слишком жарко, стекла постоянно запотевали, и именно это нравилось Эли больше всего. Иногда после обеда, когда мадам Ланж бегала по магазинам квартала, он оставался в доме один, и тогда он устраивался на стуле возле печки и вытягивал ноги к огню.

— Когда он вселяется?

— Сегодня после обеда.

Луиза ушла из дома в десять минут второго, поскольку должна была приступить к работе в час тридцать. Эли сложил свои продукты обратно в коробку, помыл свою тарелку и вилку с ножом, в то время как хозяйка убирала со стола.

Это тоже становилось предметом спора.

— Мне проще самой помыть за вами, чем вы будете путаться у меня под ногами.

Он молчал с упрямым видом.

— Вы можете мне сказать, почему вы так упорствуете? Тарелкой больше, тарелкой меньше…

Это было его принципом. Он не хотел ничего брать у других. К тому же он мог бы ей ответить, что когда-нибудь она начнет его попрекать всем, что сделала для него. Так уже случилось с одним постояльцем, который прожил в доме всего три месяца. Он тоже был беден. Вначале мадам Ланж ставила его всем в пример.

— Он такой скромный!

Его ошибкой стало то, что он соблазнился на одиннадцатичасовую тарелочку супа и однажды, когда заболел, согласился принять ведро угля, которое не включили ему в счет.

В один прекрасный день он сообщил, что съезжает, и, как потом выяснилось, он поселился на этой же улице в пансионе, где постояльцам было разрешено приводить женщин.

Мадам Ланж говорила об этом в течение восьми дней; она продолжала это вспоминать и год спустя.

— Ну надо же, я столько сделала для него! Он носил дырявые носки, и я забирала их тайком из его комнаты и штопала. Думаете, он хоть раз поблагодарил меня? Он делал вид, что не замечает этого. А однажды, когда он получил письмо из дома и сидел с мрачным видом, я спросила: «Плохие новости, мсье Саша? Надеюсь, в вашей семье никто не заболел?» А он лишь ответил: «Это мое дело».

На кухне снова был наведен порядок.

— Сходите за вашими книгами, мсье Эли, и устраивайтесь здесь.

Он отрицательно покачал головой.

— Что с вами?

— Ничего. Мне нужно выйти на улицу.

Это было неправдой. Она это чувствовала. Он просто сердился. У него не было друзей. Ему нечего было делать в этот час в университете. И он не относился к тем, кто станет просто бродить по улицам из удовольствия, особенно в холодное время года.