Час пик для новобрачных - Татьяна Полякова Страница 4

Я заплакала в бессилии, кусая губы, и вдруг поймала себя намысли, что отказывалась верить в то, что до жути обгорелый труп передо мной —это Глеб. Все во мне протестовало, точно это злая шутка, которая ни при какихобстоятельствах не может быть правдой.

— Это не он! — решила я, не сразу сообразив, чтокричу, а потом наступило спасительное беспамятство.

Когда я пришла в себя, за окном шел дождь. Я лежала накушетке, надо мной склонился врач и монотонно что-то говорил. Я не очень-тослушала, боязливо косилась за его спину, где угадывалась дверь, и мысленноповторяла: “Это не Глеб. Я же знаю, это не он”.

Мысль эта помогла мне собраться с силами. Я сделалась оченьспокойной и даже договорилась с женщинами обо всем необходимом. “Это не имеетникакого отношения к Глебу”, — думала я при этом и поторопилась уйти. Япочти смогла убедить себя в том, что так оно и есть на самом деле, но,вернувшись домой и собирая его вещи, я вновь почувствовала страшную тоску иотчаяние, и никакие спасительные мысли мне уже не помогали. Я каталась по полуи выла, отбрасывала прочь костюм, и зарывалась в него лицом, и вновьотбрасывала, и, как в бреду, твердила:

— Господи, господи… — не зная, что просить у бога.

Телефонный звонок прозвучал в осиротевшей квартире какнабат. Я бросилась к телефону с нелепой мыслью, что труп в морге в самом делекто-то другой, что все как-нибудь разъяснится и Глеб, живой и невредимый, вдругскажет: “Как дела, дорогая?”

— Полина… — Голос звучал испуганно. — Это Володя.Можно, мы приедем?

— Да, — ответила я разочарованно и бросила трубку,жалея, что согласилась, мне никто не был нужен, никто, никто…

Они приехали очень быстро, должно быть, звонили уже подороге. Я пошла открывать и увидела Володю с женой, ее звали Светлана. ВладимирСергеевич Калганов был нашим адвокатом, его рекомендовал нам один мой знакомый.Володя оказался не только хорошим адвокатом, но и приятным человеком, и мыочень скоро подружились. Светлана, с красными от слез глазами, молча обняламеня и всхлипнула. Мне же это безмолвное выражение соболезнования былонеприятно и даже тягостно. Впрочем, неизвестно, как бы я вела себя в подобнойситуации.

Я попыталась взять себя в руки, боясь, что позволю себечто-нибудь резкое и совершенно несправедливое в адрес моих друзей.

— Даже не знаю, что сказать, — пробормоталВолодя. — Это… это как гром среди ясного неба. Я узнал полчаса назад.Почему ты не позвонила?

— Прости, — покачала я головой, — я плохосоображаю, что нужно делать. Вот собрала вещи, — кивнула я на кресло изарыдала. Светлана бросилась ко мне, а Володя с потерянным видом пялился накостюм моего мужа.

Через какое-то время я понемногу успокоилась, Света заварилачай, и мы устроились в гостиной.

— Все, что связано с похоронами, — хмуро началВолодя, — я беру на себя. И не спорь. Так будет лучше. Экспертизу провели…можно забрать тело… Прости, что я говорю все это… — Он закрыл глаза ладонью,точно желая избавиться от наваждения. — Ты знаешь, что Глеб завещал себякремировать?

— Что? — нахмурилась я.

— Он хотел, чтобы его кремировали. Такова его воля,выраженная в завещании, которое хранится у меня.

— Но почему? — пробормотала я, сама толком незная, кому адресован этот вопрос.

— Я тебя понимаю, — кивнул Володя. — Решать,конечно, тебе. Но его волю я обязан…

— Если Глеб хотел этого… — растерялась я, закрыла лицоруками и беззвучно зарыдала.

— Тебе лучше пожить у нас, — обнимая меня, сказалаСветлана.

— Нет, — резко ответила я. — Нет. Я хочупобыть одна. Извините. Обо мне не беспокойтесь, все в порядке… Только надосвыкнуться с мыслью…

Света заплакала, в глазах ее мужа тоже стояли слезы. Я торопливоотвернулась.

Они ушли уже за полночь, так и не уговорив меня поехать кним. На предложение остаться у меня я тоже ответила отказом. Мне хотелосьпобыть одной, отдаться своему горю, выть и кричать, не сдерживая себя. Иначеможно лишиться разума.

Где-то около двух, когда я сидела на полу, раскачиваясь изстороны в сторону и тоненько поскуливая, зазвонил телефон.

— Ты не спишь? — виновато спросил Володя.

— Нет.

— Я вот что хотел… надо сообщить родственникам. Этимможет заняться Светлана. Она приедет утром. Хорошо?

— Да-да, спасибо, — поспешно ответила я и бросилатрубку.

Потом поднялась и прошла в комнату Глеба.“Родственники, — крутилось в голове, — родственники…” Насколько мнеизвестно, родственников у него не было. Мать умерла шесть лет назад, другой роднипросто не наблюдалось, если не считать отчима, с которым Глеб, кажется,поддерживал отношения. Я должна ему сообщить. Он живет в Екатеринбурге. Где-тов бумагах Глеба наверняка должен быть адрес. Я села за стол, выдвинула верхнийящик и достала записную книжку, судя по записям, муж начал ее всего месяцназад. Другой в столе не оказалось. Счета, кипа ненужных бумаг: гарантия нателевизор и прочая чушь, страховки, потрепанный фантастический роман и пособиеначинающему рыболову. Никаких личных записей или просто клочка бумаги стелефонным номером. Не помню, чтобы Глеб получал письма или кому-то звонил, яимею в виду своих личных знакомых. Только отчиму. Но и с ним при мне неразговаривал, просто сообщал: “Пойду позвоню отчиму”. Навестить же отчима никогдане предлагал, да мне бы и в голову не пришло ехать в Екатеринбург…

Я еще немного порылась в бумагах. Ничего существенного.Что-то вроде беспокойства закралось мне в душу: должно же было хоть что-тоостаться. Впрочем, если заглянуть в мой стол, вряд ли там обнаружится что-тоинтересное. Никаких писем и открыток, потому что родственников у меня тоже нет.А телефоны и адреса общих знакомых в электронной книжке в прихожей.

Я потерянно оглядела комнату. Наша свадебная фотография натумбочке. Ее сделали, когда мы выходили из загса, обычный любительский снимок.Я уткнула нос в букет цветов так, что лица почти не видно, Глеб в этот моментповернул голову ко мне, и на фото его лицо неузнаваемо. Часть щеки и затылок.Это единственная фотография. Я терпеть не могу фотографироваться, и Глеб,по-моему, этого тоже не любил. Отправляясь в загс, ни о видеокамере, ни офотографиях он не позаботился. Володя, узнав об этом, расстроился и поймалкакого-то самодеятельного фотографа. Теперь фотография — это все, что осталосьу меня на память.