Сплошной разврат - Анна Малышева Страница 4

Народ в представлении Серебряного был туп, невежествен и крайне злобен.

Из этого следовало, что ругать (или обзывать, высмеивать и т. п.) нужно практически всех, о ком пишешь.

«Что вы им жопу лижете? — орал Серебряный. — Нет хороших людей, нет, сколько можно повторять. Благородный поступок кто-то совершил? А вы найдите подоплеку. Не нашли? Опишите его противную бородавку на носу. Думать надо, думать, а не зубом цыкать!»

Надо сказать, Серебряный оказался эффективным руководителем. В том смысле, что плоды его титанического труда бросались в глаза — газета становилась гаже день ото дня. Сотрудников заставляли сдавать в секретариат «личные творческие планы». Сева Лунин — мой друг и спецкор отдела происшествий — стал первой жертвой редакционной перестройки. Во-первых, он неудачно пошутил, повесив на доску объявлений листок с указанием всем творческим сотрудникам сдать анализ мочи в секретариат, а во-вторых, сочинил издевательский «график сенсаций» и отнес его начальству. Под первым пунктом в графике значился «Пожар Москвы с полным ее выгоранием». Под вторым — «Нападение премьер-министра на пенсионерку в темном дворе». Под третьим — «Бомбардировка российскими ВВС монгольских степей». И так далее в том же духе. Всего график насчитывал девяносто три пункта. И ко всему Сева публично обозвал Володю Бороденкова козлом.

Севу вызвали к Серебряному повесткой, что, согласитесь, не слабо. Такой беленький листочек, на котором сверху написано «Повестка», а в середине: «Вам надлежит быть в приемной Президента Издательского дома «Вечерний курьер» 16 августа в 15.00. При себе иметь объяснительную записку и проект заявления об уходе».

Сева подготовил нужную документацию и отправился к Серебряному. В объяснительной записке Сева почему-то говорил о себе в третьем лице и уверял, что призыв сдать анализ был продиктован исключительно заботой о здоровье сотрудников газеты. Спецкор Лунин хотел всего лишь напомнить им о необходимости пройти диспансеризацию. Что касается сенсаций, то спецкор Лунин просто не понял указания начальства и решил, что от него требуется перечислить некие возможные интересные события, которые чисто гипотетически могли бы заинтересовать газету. А Бороденкова он назвал козлом потому, что в помещении были женщины, и спецкор Лунин не счел возможным употребить более сильное выражение.

Вторая бумажка, отданная Серебряному, имела такой вид: «Заявление об уходе (проект). Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с указанием руководства уволиться».

Серебряный мрачно прочитал оба документа, демонстративно разорвал их на мелкие кусочки и сказал:

— Поработай еще, но чтобы впредь — без фокусов.

Я тоже все время ждала «повестки» с предложением написать проект заявления об уходе, хотя и не была замечена в безобразных выходках. Зато я уже третий год упорно отвергала ухаживания ближайшего соратника Серебряного — шефа коммерческой службы Вячеслава Савельченко. Чего мне это стоило — не описать словами. Савельченко был приставуч до безобразия и настойчив до самозабвения. Он не привык к отказам и искренне не мог понять, почему я ломаюсь и отказываюсь упасть в его цепкие объятия. Мое поведение казалось ему тем более странным, что свои непристойные предложения он сопровождал обещаниями щедро со мной расплатиться. Согласитесь, только идиоты отказываются от таких романтических отношений. Ну я-то, слава богу, никогда не считала себя слишком умной и потому на страстные выкрики Савельченко: «Александра, когда же вы будете моею?» неизменно отвечала: «Чуть позже, сейчас я очень занята». Нормальный человек на моем месте собрался бы с духом и прекратил эту нудную историю, сказав Савельченко решительное «никогда», но мешала природная трусость. А Савельченко злился, копил обиды и грозил неприятностями.

Положение мое в редакции считалось незавидным еще и потому, что, когда Мохова только начали подсиживать, я носилась по самому острию интриги и вела себя как ярый сторонник опального главного редактора. Думаю, меня не простили.

Однако, пока Мохов, пусть и формально, занимал пост главного редактора, меня не только не уволили, а даже повысили. И вот уже три месяца я — политический обозреватель. Юрий Сергеевич не скрывал, что назначение на эту должность — это его последний подарок. Он велел мне хорошенько закрепиться в отделе политики и показать себя с самой лучшей стороны, чтобы после его ухода никому и в голову не пришло выгонять столь ценного работника. А у меня ничего не получалось, и лучшая моя сторона была надежно скрыта от посторонних глаз.

Надо признаться, что в политической журналистике я полный профан. Или профанка? Короче, ничего я в ней не понимаю. Целых три года я работала в отделе происшествий и неплохо разбиралась в таких чисто женских штучках, как нравы преступного мира и обычаи милицейской среды (что, думаю, похлеще). Оттуда, из этой самой среды, в мою жизнь ввалился Вася — капитан милиции, занимающий должность старшего оперуполномоченного отдела по расследованию убийств МУРа. Хотя мы все время громко и буйно ссорились и постоянно выражали недовольство друг другом, однако нам удалось раскрыть не одно громкое убийство. Я говорю «нам», потому что считаю свою роль в расследовании отнюдь не второстепенной. Последним нашим совместным розыскным шедевром было дело об исчезновении целой кучи «новых русских». Вася окрестил это дело «При попытке выйти замуж», злобно намекая на мое тогдашнее стремление «создать семью». К Васиной радости и не без его помощи, новой семьей я так и не обзавелась, но мой переход в отдел политики вызвал у Васи решительный протест.

— А как же мы без тебя? — грустно спрашивал он меня чуть ли не каждый день. — На кого же ты нас бросила? И зачем тебе все это?

Вася не подозревал, что наступает на самую больную мозоль. Он не знал, что, как только политический мир показал мне свою снобистскую морду, прикрытую лицемерным забралом, я заново полюбила убийц и бомжей, следователей и прокуроров. С тоской и нежностью я думала о том, какие они, в сущности, симпатичные люди.

Казалось бы — чего проще? Отказаться от должности политического обозревателя и вернуться в родной отдел происшествий. И к Васе, соответственно, вернуться, и вновь начать ездить с ним на убийства. Но, во-первых, это значило бы признать свое поражение и в некотором роде неполноценность. Во-вторых, должность политобозревателя считалась у нас пределом мечтаний, и вот так запросто отказаться от того, о чем мечтал каждый сотрудник «Курьера», было выше моих сил. Раньше, до того, как за газету взялся Серебряный, отдел политики находился на особом, привилегированном положении, и считалось, что там собрались все сплошь умные, дальновидные, прозорливые и бескомпромиссные. А к работе «преступников», как называли в редакции наш отдел происшествий, все относились снисходительно и пренебрежительно. «Политики» писали о сильных мира сего, а мы — о неопознанных трупах, контрабандной водке и мелких мошенниках. «Политиков» приглашали на приемы в Кремль, в Думу и в посольства, а мы довольствовалась брифингами в городской прокуратуре.

Отдел политики располагался на третьем, верхнем этаже старого особняка, который занимала редакция «Вечернего курьера», как бы надо всеми. Все три комнаты «политиков» были отремонтированы по самому высокому классу, на стенах висели акварели (как выражался Вася Коновалов — «живая пись»), офисная мебель пугала своей дороговизной и блеском отделки, а из редакторского буфета сотрудникам отдела политики приносили горячий кофе в фарфоровых чашечках, чтобы им, не дай бог, не пришлось тратить свое драгоценное время на самоличное заваривание любимого напитка. Отдел происшествий, наоборот, находился на первом этаже, вид имел обшарпанный и замызганный, под столами у нас валялась засохшие колбасные шкурки (подкормка для мыши Гальки и ее многочисленных детей), а кофе мы пили растворимый из керамических кружек с трещинами.