Медвежатник фарта не упустит - Евгений Сухов Страница 4

А потом случилось страшное, про что Борис Иванович очень не любил вспоминать. Ведь это была его инициатива отправиться всем шалманом к нему на дачу в Займище…

* * *

У исправляющего обязанности председателя Губернской ЧК Гирши Шмулевича Олькеницкого, действительно, оказалось много работы.

Буквально накануне был раскрыт заговор генерала Попова и полковника Ольгина, намеревавшихся захватить в городе власть и передать ее Учредительному собранию. Дознание было коротким, после которого начались повальные аресты офицеров. Скоро была доказана их принадлежность к заговору, и Чрезвычайной комиссии оставалось только карать, чем и занимался Олькеницкий последнее время.

В его личный кабинет председателя Губернской Чрезвычайной комиссии, занимавшей особняк на Гоголевской улице, то и дело заходили люди в кожанках с «расстрельными» бумагами, которые Олькеницкий подписывал, не особо вдаваясь в содержание. Параллельно с комиссарами в его кабинет была другая очередь, преимущественно из женщин в траурных одеяниях, которые приходили за ордерами на получение трупов тех, кто еще несколько дней назад были им отцами, мужьями, братьями и сыновьями.

Слез не было; всякие проявления жалости по убитым контрреволюционерам расценивались как протест, за который можно было лишиться ордера или даже загреметь в тюрьму, что находилась в подвалах особняка, — такие случаи уже бывали.

Почерневшие от горя женщины, с сухими глазами, заходили в кабинет, выслушивали строгие наставления Гирши Олькеницкого относительно запрета на отпевание покойников и похоронные процессии, получали ордер и уходили, не слыша его фраз, бросаемых им вслед:

— И чтобы никаких похоронных процессий. Иначе все участники будут привлечены к ответственности, и к ним применим меры, соответствующие законам революционного времени.

Получив то, что осталось от любимых ими людей, женщины, конечно же, приглашали священников и провожали покойных в последний путь должным человеческим обрядом. Были и процессии, только люди вместо того, чтобы идти за гробом, шли тайком сбоку или параллельно ему по тротуарам улиц.

Офицеров, уличенных в заговоре, каждый день отправляли на двух грузовиках под село Царицыно, где их загоняли в овраг и расстреливали из немецких пулеметов. Немало положили их и в Троицком лесу, и еще долго, проезжая по этой роще, лошади, учуяв запах разложившейся плоти и, видно, еще нечто такое, что не поддается человеческому сознанию, в животном страхе шарахались в сторону и дико ржали, тараща безумные глаза.

Но арестованные продолжали прибывать, и подвалы домов купчихи Подуруевой на Лобачевке и домовладельца Набокова на Гоголевской были по-прежнему забиты людьми так, что в них можно было только стоять или сидеть, но уж никак не передвигаться.

Заполнив доверху овраг под Царицыном и сделав непроходимым от трупного запаха Троицкий лес, арестованных стали возить на расстрел к новой железнодорожной насыпи недалеко от Архангельского кладбища, благо трупы здесь легко можно было присыпать гравием и песком. Практиковались расстрелы прямо у здания Губернской ЧК, на его задах близ кирпичной стены, отделяющей Набоковскую усадьбу от Лядского сада, в бывших винных подвалах или сарайчике в углу двора. В такие часы Олькеницкий уходил либо в Совет, либо в городской комитет партии на улице Маркса — выстрелы его сильно раздражали и вызывали мигрень. Кроме того, им и его правой рукой Вероникой Брауде были негласно разрешены расстрелы на месте, если при обысках домов и усадеб находилось оружие. Особенно неистовствовала девятнадцатилетняя бывшая работница фабрики «Поляр», которую в городе все звали Красной Комиссаршей и именем которой еще долго пугали малых детей, когда те чересчур шалили или отказывались укладываться спать. В таких случаях стоило лишь сказать, насупив брови:

— Вот отдам тебя Красной Комиссарше, коли слушаться не будешь, узнаешь тогда, почем фунт лиха, — и дети мгновенно переставали шалить, залпом, не морщась, выпивали рыбий жир или теплое молоко с противной пенкой, закрывали в своих постельках глаза и вообще становились шелковыми.

О ее жестокостях в городе ходили легенды. Стреляла она из маузеров с двух рук и, как сказывали сведущие, самолично расстреляла в винных погребах Набоковского особняка около двух десятков бывших офицеров.

Однажды, когда опять шли расстрелы в винных подвалах и конюшне, Гирш Шмулевич направился в Совдеп, где на входе нос к носу столкнулся с предсовнаркома Яковом Шейнкманом.

— Слушай, Гирша, — сказал Олькеницкому Яков Семенович. — Мне сейчас некогда, — указал он на урчавшее у входа авто. — Поэтому это будет не просьба, а приказ: завтра мы с тобой едем на дачу к Бочкову — он приглашает — и воскресенье проведем на природе в спокойной обстановке. Отдохнем, подышим свежим воздухом. Кроме того, и моя дражайшая супруга Софья Альфредовна убедительно просила тебя быть. Все. Встретимся завтра в два часа.

Предсовнаркома республики товарищ Шейнкман сбежал по ступенькам и плюхнулся на заднее сиденье. Вместе с ним сел рыжий детина, зорко посматривающий по сторонам, — после покушения на него четвертого марта 1918 года Яков Семенович никогда не оставался в одиночестве.

Олькеницкий проводил взглядом автомобиль, подумал немного и повернул к горкому партии.

* * *

На даче у Бочкова все собрались около семи вечера.

— Ну что, товарищи, чайку?

— Можно, — отозвался Шейнкман.

— А у меня все готово, — сказал Борис Иванович, приглашая за стол. — И наливочка припасена…

— Только давайте о делах более ни слова, — властно произнесла Софья Альфредовна, шумно отодвигая стул и усаживаясь за стол. — Отдыхать, значит, отдыхать!

Бочков, наливая чай, поглядывал то на Шейнкмана, то на Олькеницкого. Они были чем-то неуловимо похожи, когда Олькеницкий снимал пенсне. Тогда оба напоминали великовозрастных школяров, спасающихся на студенческой скамье от мобилизации на фронт. Собственно, так оно и было.

Гирше было почти двадцать пять, и отсрочку от мобилизации он получил вначале в Бехтеревском институте в Петербурге, а от фронта отлынивал уже в Казани, пребывая в университете. Соратник же Якова Михайловича Свердлова по партийной работе на Урале Яков Шейнкман был на три года старше, от мобилизации спасался в Петроградском университете, а от призыва на фронт — в Казани, числясь студентом Императорского, а затем просто Казанского университета. Он нигде и никогда ни дня не работал и сделал себе партийную карьеру пламенными революционными речами, имея на руках мандат «ответственного оратора». А когда надобность в университете отпала, оба покинули его, целиком отдавшись революционной борьбе, расшатывая каждый по мере своих возможностей устои империи.

После чая и наливки, которая особенно понравилась Софье Альфредовне, все отправились гулять на луга, а потом, по предложению Шейнкмана, решили прокатиться на лодке по Волге до Пустых Моркваш, где надеялись встретить товарищей по партийной работе Зубакова и Назарова.

Но в Морквашах таковых не оказалось, и часов в одиннадцать вечера поехали обратно.