Любовница смерти - Борис Акунин Страница 4

«Сейчас все ведут дневник, всем хочется казатьсязначительнее, чем они есть на самом деле, а еще больше хочется победитьумирание и остаться жить после смерти — хотя бы в виде тетрадки в сафьяновомпереплете. Одно это должно было бы отвратить меня от затеи вести дневник, ведья давно, еще с первого дня нового двадцатого века, решила не быть, как все. Ивсё же — сижу и пишу. Но это будут не сентиментальные вздохи с засушенныминезабудками между страницами, а настоящее произведение искусства, которого ещене бывало в литературе. Я пишу дневник не оттого, что боюсь смерти или, скажем,хочу понравиться чужим, неизвестным мне людям, которые когда-нибудь прочтут этистроки. Что мне за дело до людей, я их слишком хорошо знаю и вполне презираю.Да и смерти я, может быть, нисколечко не боюсь. Что ж ее бояться, когда она —естественный закон бытия? Всё, что родилось, то есть имеет начало, рано илипоздно закончится. Если я, Маша Миронова, явилась на свет двадцать один год иодин месяц назад, то однажды непременно наступит день, когда я этот светпокину, и ничего особенного. Надеюсь только, что это произойдет прежде, чем моелицо покроется морщинами».

Перечла, поморщилась, вырвала страничку.

Какое же это произведение искусства? Слишком плоско, скучно,обыденно. Надо учиться излагать свои мысли (для начала хотя бы на бумаге)изысканно, благоуханно, пьяняще. Приезд в Москву следовало описать совсемпо-другому.

Маша подумала еще, покусывая теперь уже не карандаш, апушистый хвост золотистой косы. По-гимназически склонила голову, застрочила.

"Коломбина прибыла в Город Грез тихим сиреневымвечером, на последнем вздохе ленивого, долгого дня, который она провела уокошка легкого, как стрела, курьерского поезда, что мчал ее мимо темных лесов исветлых озер на встречу с судьбой. Попутный ветерок, благосклонный к тем, кторассеянно скользит по серебристому льду жизни, подхватил Коломбину и унес засобой; долгожданная свобода поманила легкомысленную искательницу приключений,зашелестев над ее головой ажурными крыльями.

Поезд доставил синеглазую путницу не в бравурный Петербург,а в печальную и таинственную Москву — Город Грез, похожий на заточенную вмонастырь, век вековать, царицу, которую ветреный и капризный властелинпроменял на холодную, змеиноглазую разлучницу. Пусть новая царица правит бал вмраморных чертогах, отражающихся в зеркале балтийских вод. Старая же выплакалаясные, прозрачные очи, а когда слезы иссякли — смирилась, опростилась, проводитдни за пряжей, а ночи в молитвах. Мне — с ней, брошенной, нелюбимой, а не стой, что победно подставляет холеный лик тусклому северному солнцу.

Я — Коломбина, пустоголовая и непредсказуемая, подвластнаятолько капризу своей прихотливой фантазии и дуновению шального ветра. Пожалейтебедняжку Пьеро, которому выпадет горький жребий влюбиться в мою конфетнуюкрасоту, моя же судьба — стать игрушкой в руках коварного обманщика Арлекина,чтоб после валяться на полу сломанной куклой с беззаботной улыбкой нафарфоровом личике…"

Снова перечла и теперь осталась довольна, но дальше покаписать не стала, потому что начала думать про Арлекина — Петю Лилейко(Ли-лей-ко — что за легкое, веселое имя, точно звон колокольчика или весенняякапель!). Он и в самом деле приехал весной, ворвался в иркутскую недо-жизнь,как рыжий лис в сонный курятник. Околдовал нимбом огненных, рассыпанных поплечам кудрей, широкой блузой, дурманящими стихами. Раньше Маша лишь вздыхала отом, что жизнь — пустая и глупая шутка, он же небрежно, как нечто само собойразумеющееся, обронил: истинная красота есть только в увядании, угасании,умирании. И провинциальная грезэрка поняла: ах, как верно! Где же еще бытьКрасоте? Не в жизни же! Что там, в жизни, может быть красивого? Выйти замуж заподатного инспектора, нарожать детей и шестьдесят лет просидеть в чепце усамовара?

На высоком берегу, у беседки, московский Арлекин поцеловалмлеющую барышню, прошептал: «Из жизни бледной и случайной я сделал трепет безконца». И тут бедная Маша совсем пропала, потому что поняла: в этом — соль.Стать невесомой бабочкой, что трепещет радужными крылышками, и не думать обосени.

После поцелуя у беседки (а больше ничего и не было) онадолго стояла перед зеркалом, смотрела на свое отражение и ненавидела его:круглолицая, румяная, с глупейшей толстой косой. И эти ужасные розовые уши, прималейшем волнении пламенеющие, как маки!

Потом Петя, отгостив у двоюродной бабушки,вице-губернаторовой вдовы, укатил на «Трансконтинентале» обратно, а Машапринялась считать дни, остававшиеся до совершеннолетия, — выходило как разсто, как у Наполеона после Эльбы. На уроках истории, помнится, ужасно жалелаимператора — надо же, вернуться к славе и величию всего на каких-то сто дней, атут поняла: сто дней это ого-го сколько.

Но всё когда-нибудь кончается. Миновали и сто дней. Вручаядочери в день рождения подарок — серебряные ложечки для будущего семейногоочага — родители и не подозревали, что для них пробил час Ватерлоо. У Маши уж ивыкройки невообразимо смелых нарядов собственного изобретения все были сделаны.Еще месяц тайных ночных бдений над швейной машинкой (тут-то время летелобыстро), и сибирская пленница была совсем-совсем готова к превращению вКоломбину.

Всю долгую железнодорожную неделю воображала, как будетпоражен Петя, когда откроет дверь и увидит на пороге — нет, не робкую иркутскуюдурочку в скучном платьице из белого муслина, а дерзкую Коломбину вразвевающейся алой накидке и расшитой жемчугом шапочке со страусовым пером. Тутбесшабашно улыбнуться и сказать: «Как сибирский снег на голову, да? Делай сомной, что хочешь». Петя, конечно, задохнется от такой смелости и от ощущениясвоей безграничной власти над тонким, будто сотканным из эфира созданием.Обхватит за плечи, вопьется жадным поцелуем в мягкие, податливые губы иповлечет незваную гостью за собой в окутанный таинственным сумраком будуар. Аможет быть, со страстью молодого необузданного сатира овладеет ею прямо там, наполу прихожей.

Однако живое воображение немедленно нарисовало сцену страстив антураже зонтичных подставок и калош. Путешественница поморщилась, устремив невидящийвзгляд на отроги Уральских гор. Поняла: алтарь грядущего жертвоприношения нужноподготовить самой, нельзя полагаться на волю, случая. Тогда-то и всплыло впамяти чудесное слово — «Элизиум».

Что ж, пятнадцатирублевая декорация, пожалуй, была достойнасвященного обряда.

Маша — нет, уже не Маша, а Коломбина — обвела ласкающимвзором стены, обитые лиловым атласом-муаре, пушистый узорчатый ковер на полу,воздушную мебель на гнутых ножках, покривилась на обнаженную наяду в пышнойзолотой раме (это уж слишком).

А потом заметила на столике, подле зеркала, предмет ещеболее роскошный — самый настоящий телефонный аппарат! Персональный,расположенный прямо в нумере! Подумать только!