Невидимки - Стеф Пенни Страница 4

— Я не знаю, что твоя специальность, а что не твоя. Но то, что случилось с моей дочерью, — случилось со мной, а горджио понятия не имеют, как общаться с другими. Они никакого толку не добьются. Ты и сам это прекрасно понимаешь. А ты умеешь говорить с людьми, я это вижу. Тебя послушают. С тобой станут разговаривать. Горджио тут даже рассчитывать не на что!

Он произносит это с таким жаром, что я выпрямляюсь в своем кресле. На стороне Леона лесть и бедность. И пожалуй, искорка любопытства, разгорающаяся у меня внутри. Ни разу еще мне не приходилось видеть у себя в офисе цыгана. Даже представить не могу, что должно случиться, чтобы человек вроде него решил, если можно так выразиться, вынести сор из избы. Я лениво задумываюсь, сколько на юго-востоке Англии наберется частных детективов, в чьих жилах течет цыганская кровь. Надо полагать, не так уж и много. Выбор у него небогатый.

— Вы обращались в полицию?

Учитывая обстоятельства, вопрос может показаться дурацким, но не спросить нельзя.

Леон Вуд лишь пожимает плечами, что я истолковываю как отрицательный ответ.

— Честно говоря, я боюсь, что с дочерью могло что-то случиться. Что-то плохое.

— Почему вы так считаете?

— Семь лет прошло. Она так ни разу и не объявилась. Никто ее не видел. Никто с ней не разговаривал. Ни телефонного звонка… ни единого слова… ничего. А теперь… Моя жена не так давно скончалась, и мы попытались отыскать Розу. Уж про мать-то она должна знать. Но все без толку. Она как сквозь землю провалилась. Так же не бывает? Я всегда задумывался, честное слово, но теперь…

Он умолкает.

— Я очень вам сочувствую, мистер Вуд, но позвольте — вы говорите, что не видели дочь семь лет?

— Ну да, так и есть. По крайней мере семь лет назад она вышла замуж, и с тех пор я ее больше не видел. Говорят, она сбежала, но… я в это не верю.

— Кто говорит, что она сбежала?

— Ее муж и его отец. Говорят, что она сбежала с горджио. Но у меня уже тогда были подозрения, а теперь их стало еще больше.

— Подозрения в чем?

— Ну… — Леон Вуд оглядывается через плечо, чтобы убедиться, что нас не подслушивают, а потом, хотя в офисе мы одни и рабочий день давным-давно закончился, наклоняется ко мне еще ближе и шепчет: — В том, что они ее прикончили.

На шутника он при этом не похож.

— Вы считаете, что они… то есть ее муж прикончил ее семь лет назад?

Леон Вуд возводит глаза к потолку:

— Ну, скорее шесть, чем семь. После того, как она родила. Лет шесть с половиной тому назад.

— Так. Вы подозреваете, что вашу дочь убили шесть лет назад, — и все это время вы молчали?

Леон Вуд разводит руками и вновь устремляет взгляд на меня.

Я не слишком часто задумываюсь о своей… как бы это сказать? — национальности? культуре? Не знаю уж, каким словом это понятие обозначают социологи в наши дни. Мой отец появился на свет в поле в Кенте, где его родители собирали хмель во время Первой мировой войны. Мои дед с бабкой вели кочевую жизнь; в поисках работы они колесили по юго-западу вместе с сыновьями. Мой единственный оставшийся в живых дядя сейчас осел где-то на южном побережье, но лишь потому, что кочевать ему уже не позволяет здоровье. Во время Второй мировой мой отец встретил девушку-горджио по имени Дороти, когда водил «скорую» в Италии, куда его интернировали и где он научился читать. После войны он сознательно откололся от семьи, и с его родней мы больше не виделись. Мы с братом выросли в доме, ходили в школу. Мы не были кочевниками. Дороти — наша мать, родом из Тонбриджа, — была бойкой дружинницей Земледельческой армии [3]и никогда бы не позволила романтике дорог вскружить ей голову. Она была фанатичной поборницей всеобщего обучения, а мой суровый, не склонный к юмору отец сам научился всему, что знал. Он даже дошел — большинство наших родственников сказали бы «докатился» — до того, что стал почтальоном.

Но, несмотря на это, нам с братом все-таки открылась и другая сторона жизни. Я (я в особенности, поскольку с рождения смуглый) не понаслышке знал, каково это, когда тебя называют грязным цыгашкой; знаю я и о затяжных дрязгах по поводу мест, где цыгане вставали табором, и о выселениях, и о петициях, и о полемике по вопросу образования. Я знаю о взаимном недоверии, которое помешало Леону заявить в полицию об исчезновении дочери — равно как и обратиться к любому другому частному детективу. У меня есть некоторое представление о том, что заставило его пойти ко мне, и я понимаю, что он, должно быть, доведен до крайней степени отчаяния, если решился на это.