Анук, mon amour… - Виктория Платова Страница 4

К тому же Анук наконец-то вернула солнце. Утром следующегодня оно, как ни в чем не бывало, повисло над виноградником. Оно сделало все,чтобы я поскорее выбросил из головы и лирохвостов, и розу ветров, и чайныезнамения.

И я выбросил.

Это произошло не сразу – ведь весь мой детский мир былсосредоточен в Анук, я даже приятелей не сумел завести: не очень-то насжаловали в округе, сиамских щенков. Поначалу я все еще ходил за Анук, стараясьхоть чем-то заинтересовать ее; напрасный труд, ведь мое воображение и рядом нестояло с воображением Анук; бесплодной пустыней – вот чем было мое воображение.Бесплодной пустыней, которая упирается лбом в забор цветущего сада.

О, она умела охранять свой сад – Анук, моя девочка.

Поначалу я все еще ходил за Анук, а она… Она всеми силамистаралась избавиться от меня. Она полюбила одиночество, она нуждалась в немгораздо больше, чем во мне. Ни разу после бегства с чердака под молчаливоеулюлюканье «Arsmoriendi», ни разу после – мне не удалось увидеть, какпросыпается Анук. Это до лирохвостов мы открывали глаза одновременно, теперь жевсе изменилось: ее подушка все еще хранила тепло, но сама Анук выскальзывала изнашей комнаты за несколько секунд до того, как начинали подрагивать моиресницы. Или за несколько минут, что не имело принципиального значения. Как неимела значения чашка с молоком на кухне – недопитая Анук. Как не имела значенияне прикрытая ею дверь. Уже тогда она научилась ускользать.

Ускользать было ее естественным состоянием.

Идти по ее следам – стало моим естественным состоянием. Явсегда шел по ее следам, зная, что не настигну Анук, – но какие откровенияявлялись мне на этом пути!..

Первым стала бойня.

Теперь-то я думаю, что никогда не узнал бы ее тайн, если быАнук сама не хотела этого. В конце концов, мы были близнецами, как бы Анук ниоткрещивалась от нашего родства; и какая-то часть в ней все равно принадлежаламне. Эта часть заставляла меня вздрагивать от боли, когда Анук расшибала себеколени, эта часть заставляла меня температурить, когда Анук простужалась. Этачасть сажала красное пятно на мою ладонь, стоило Анук обжечь свою. Эта частьнашептывала мне непредсказуемые, как траектория птицы в небе, маршруты Анук.Она же привела меня на бойню.

Бойня была запретным местом: даже ландшафт, ее окружавший,разительно отличался от всех прочих ландшафтов нашего с Анук детства: никакогобуйства зелени, никакого засилья птичьих гнезд, и хвоста от ящерицы обнаружитьневозможно. Чахлый кустарник и огромные каменные валуны – именно они обрамлялиприземистый ангар и несколько пристроек. И ангар, и пристройки были сложены изтаких же валунов и отсвечивали красным: за долгие годы существования бойникровь животных пропитала почву и намертво приклеила камни друг к другу. Она жеокрасила воду в маленьком ручье, протекавшем неподалеку.

До осени, последовавшей за «Arsmoriendi», мы ни разу небывали там, хотя дед нашего деда проработал на бойне всю жизнь – так гласилосемейное предание. И отец деда, и сам дед – до того, как женился на бабке, да ипотом тоже. Мы ни разу не бывали там – нам вполне хватало дохлых стрекоз,разбившихся стрижей и воспоминаний о шестнадцатилетней девчонке, которая так ине успела побыть нашей матерью. Но той осенью все оказалось иначе. Анук большене устраивали воспоминания, ей нужны были ощущения.

А мне нужна была Анук, моя девочка.

… Сломанная ветка (ее задела Анук), вывороченный с дорогикамешек (его коснулся грубый ботинок Анук), сбитые верхушки болиголова (Ануквсегда была к нему беспощадна) – идти за Анук, угадывать ее за всеми этимиветками, камешками и мятым болиголовом – удовольствие не из последних. Этопохоже на охоту с заранее известным финалом: ты обязательно угодишь в силки еефиалковых глаз. Я следую за Анук неотступно, стараясь не попасться раньшевремени.

И – попадаюсь.

Анук сидит на самом ближнем к бойне валуне, прижав колени кподбородку. Я вижу узкую ложбинку на ее затылке и острые лопатки – такиеострые, что кажется – они вот-вот порвут свитер.

– Ну что ты ходишь за мной? – спрашивает Анук, неповорачивая головы.

– Вовсе не за тобой, – огрызаюсь я. Впрочем,довольно миролюбиво. – Вовсе не за тобой, а просто так. Дура дурацкая.

– Уходи, – заводит она свою старую песню. –Уходи. Это мое.

– Ха-ха, – вместо того чтобы уйти, я устраиваюсьрядом с ней и так же прижимаю колени к подбородку. – Место не купленное.Где хочу, там и сижу.

– Ну сиди…

За последующие несколько часов мы не произносим ни слова. Влюбое другое время я бы давно ушел: сидеть на камне неудобно и холодно, ногизатекли, и к тому же рот переполнен горькой слюной – от запаха, витающего надбойней. В любое другое время – но только не сейчас. Что делает здесь Анук,почему она пришла сюда – любопытство оказывается сильнее, чем запах. И оновознаграждается.

Отсюда, с валуна, нам видна лишь задняя часть ангара ижелоб, идущий от боковой стены: то, что происходит на бойне, скрыто отпосторонних глаз. Но не от ноздрей. В какой-то момент ноздри Анук начинаютзнакомо вибрировать и с шумом втягивают воздух.

– Ну как? – вопрос застает меня врасплох.

– Что – «как»? – я моментально начинаю злиться наАнук, которая никогда и ничего не объясняет.

– Ничего не чувствуешь?

Я чувствую только холод и легкое покалывание в онемевшихпальцах: не очень-то мне нравится это место, что уж тут говорить. Поэтому мнеостается лишь пожать пленами и сплюнуть вязкую слюну.

– Значит, ничего? – голос Анук полон скрытоготоржества. – Зажмурься и дыши. Только как следует дыши…

Я подчиняюсь Анук (я всегда подчиняюсь Анук), и теперь ничтоне отвлекает меня от кромешной темени перед глазами. И в этой темени… В этойтемени начинает проступать…

– Ну! – Анук нетерпелива. Так же нетерпелива, каки ее рука: она покоится сейчас на моем шраме. – Неужели не чувствуешь?!..

Ну конечно же! Запах, до этого такой тяжелый, что его безвсякой натяжки можно назвать вонью, самым неожиданным образом меняется. Он какбудто распадается, как мелодия распадается на ноты. И в самой сердцевине этоймелодии, высоко-высоко, звенит одна единственная, главная, нота. Она спускаетсяпо руке Анук и через предательский непрочный шрам заползает мне в черепнуюкоробку. И звенит, звенит, звенит…

– Ну?– снова повторяет Анук. – Ты узнал?

Это не запах «Arsmoriendi» – тот был сложнее и тоньше, но ввысоком регистре они смыкаются… Все так же не открывая глаз, я нащупываю вкармане свои нехитрые сокровища: моток проволоки, ключ от потерянной двери – изего полого ствола можно выдувать самые разные звуки; высохшую тыковку с такимиже высохшими семенами внутри; кусок фольги, два стеклянных шарика; крошечныйметаллический волчок, бывший когда-то предсердием часов. И несколько миндальныхорехов без скорлупы.