Тень гоблина - Валерий Казаков Страница 39

Пужин поднялся со сдержанной улыбкой, давая понять, что разговор окончен и его ждут другие неотложные дела, все-таки первый день в должности. По спокойному статичному лицу было трудно определить, какое впечатление произвел на него губернатор и остался ли он доволен встречей с ним. Генерал же явно поднялся из-за стола с хорошим настроением и чувством исполненного долга и как поднаторевший в подаче себя публике политик, от окружающих этого скрывать не собирался. Он сверкал, словно начищенный самовар, давая всем понять, что добился главного — не он пошел в Москву на поклон, а царева челядь позвала его сама. Такой расклад, если его правильно использовать, многого может стоить. Да и сам Пужин, судя по всему, ему понравился, поэтому Плавский не лукавил, когда на прощание расточал комплименты хозяину кабинета. Напряжение, еще час назад существовавшее между этими людьми, незаметно испарилось, уступив место непринужденной раскованности и взаимной симпатии. Казалось, пообщайся они дольше, встреча закончилась бы неминуемым офицерским застольем.

В приемной, когда посетители уже выходили в коридор, Речин, продолжая улыбаться генералу, почти не шевеля губами, сообщил Скурашу:

— Шеф просил вас задержаться.

— Хорошо, — едва заметно кивнул Малюта и, выйдя в длинный коридор, ведущий к лестнице, громко, чтобы стоявшее за его спиной новое начальство слышало, произнес: — Иван Павлович, если вы не возражаете, я задержусь для уточнения задач и получения дальнейших указаний.

— Да, конечно, оставайтесь, вон теперь какие у вас высокие покровители! — как показалось Малюте, с грустью произнес генерал и, резко повернувшись на каблуках, пошел прочь.

Эта генеральская грусть, если она только не пригрезилась, отозвалась в душе Скураша какой-то странной тоскливой обидой, ведь его только что без зазрения совести разменяли на будущую выгоду, которую Плавский явно надеялся получить, имея своего человека на посту «государева ока», так называли президентского наместника в народе. Подавив в себе эту минутную слабость и нацепив на лицо маску озабоченной сосредоточенности, он вернулся обратно в приемную. Речин ожидал Малюту и, пройдя вперед, толкнул дверь кабинета, который они только что покинули.

Пужин разговаривал по телефону и, прижимая трубку плечом, что-то быстро писал в большом блокноте. Подняв глаза на вошедших, он едва заметно кивнул головой и левой рукой указал на стол совещаний. Скураш сел на уже ставший ему привычным обитый коричневой кожей стул. Оглядевшись, он поразился непритязательности обстановки кабинета. Ничего лишнего, никакой отсебятины, которую любят почти все чиновники, и которая, придавая рабочему помещению индивидуальность, в той или иной мере приоткрывает особенности и пристрастия проводящего здесь большую часть суток человека. А здесь полная, почти на манер сталинских времен, аскеза. Малюта поискал глазами Речина, но того в кабинете уже не было. «Тихо ходят, и двери у них хорошо смазаны» — отметил он про себя.

— Извините, — закончив разговор, который и разговором-то назвать было сложно, потому что за все время Николай Николаевич произнес только четыре слова, один раз «да», а в завершении: «хорошо, я понял». — Расскажите кратко о себе, семье, чем увлекаетесь, — подсаживаясь к Скурашу, попросил он.

Человек, которому часто приходится рассказывать свою биографию, знает, что нужно говорить в подобных случаях. Опуская сотни раз написанное во всех анкетах, акцент следовало сделать на конкретные эпизоды, не отходя от этой линии, и Малюта начал излагать свою жизнь, особый упор сделав на службу в военной газете, заочную учебу и работу в ветеранских общественных организациях.

— Хорошо. Судя по вашему рассказу, вы должны лучше моего знать, что и как надо делать, прибыв на место. То, что вы справитесь с работой, я нисколько не сомневаюсь, главная загвоздка в другом. Вы, наверное, почувствовали, что генерал, без колебаний согласившись с моим предложением, надеется использовать ваши добрые взаимоотношения в своих целях. Это закономерно, кто откажется иметь своего человека на должности чиновника, который обязан контролировать тебя самого и регулярно информировать об этом президента. Так вот, именно эту загвоздку вам и необходимо преодолеть еще до отъезда в край. Вы должны помнить — те люди, которые вас рекомендовали, были единодушны в своем мнении о вашей честности и преданности, как это ни пафосно звучит, идеям государственности. Я не призываю вас, что называется, стучать на вашего бывшего начальника, но принципиальная позиция по отношению к его действиям и поступкам у вас должна быть всегда своя. Ну вот, пожалуй, и все. Хотя нет, одну минуточку, — Пужин вернулся к своему рабочему столу, взял несколько листов бумаги и протянул их Скурашу — я бы хотел услышать ваше мнение по этому документу, который при расставании вручил Игнатию Ивановичу советник Плавского…

— Стариков Алексей Викторович…

— Спасибо, я помню. Фамилии, имена, отчества и лица я запоминаю автоматически, — с легкой улыбкой произнес Николай Николаевич, — издержки бывшей профессии, что поделаешь. Каково, кстати, ваше мнение об этом советнике?

— Сложный человек, крученый, с какой-то тайной в прошлом, но на Плавского имеет огромное влияние, — и, предвидя дополнительный вопрос, Малюта добавил: — С чем это связано, я не знаю, но не проконсультировавшись с ним, генерал не принимает ни одного важного решения. Кроме того, Стариков — своеобразный руководитель ближайшего круга губернатора.

— Хорошо, читайте бумаги, у нас мало времени.

Документ, набранный на трех листах, представлял собой банальный анонимный донос, так как не был никем подписан, и извещал о преступной деятельности Павла Дракова и прикрывающих его генералов, руководящих силовыми ведомствами края. Малюта почти обрадовался знакомой теме, которой его так неожиданно заинтересовал недавний попутчик, и он уже собрался было все пересказать бывшему пэгэушнику, но какой-то внутренний сторож, практически, снял с языка уже готовые сорваться слова.

— О Дракове я что-то подобное слышал, но с Плавским они, как меня уверяли, на сегодняшний день друзья-партнеры. Говорят, чуть ли не на иконе в дружбе клялись. Вы знаете, Николай Николаевич, мне кажется, что о содержании этого письма Плавский, скорее всего, ничего не знает. Да и не стал бы он вам оставлять неподписанный документ.

— Документ он бы, может, и не оставил, а вот информацию к размышлению, как говорится в известном фильме, нам подбросили. Спасибо. Вопросы ко мне есть?

— Собственно, вопросов нет, но, признаться, волнуюсь я сильно, и определенные противоречия меня еще долго будут раздирать. Но вас не подведу, об этом можете не беспокоиться.

— Еще раз спасибо, всегда рассчитывайте на мою поддержку и не стесняясь звоните мне или Игнатию Ивановичу. Уверен, что мы сработаемся, подполковник подполковника всегда поймет.

10.

В эту ночь над Москвой разбушевалась какая-то нездешняя, пришедшая из далеких веков буря. Такого Скураш, сколько жил в столице, не помнил. Летняя мирная темнота, столь желанная для влюбленных на укромных аллеях московских парков и скверов, в считанные минуты превратилась в почти живое косматое существо, облепившее и пронизавшее собой весь этот огромный город, с его многомиллионным населением, помпезными зданиями, мириадами электрических огней и пятью тлеющими углями Кремлевских рубинов — все исчезло с лица земли. И только клубящийся, сизый от безостановочно летящей сверху воды и бешеных вспышек молний мрак, подобный огромной, свалившейся на землю туче, накрыл холмистую землю древних угро-финнов, некогда отнятую у них коварными вятичами. Уличные фонари были бессильны справиться с небесной вакханалией и выглядели беспомощными огарками свечей в пульсирующем белесом зареве нездешней, потусторонней электросварки. Ветры всего мира, как ополоумевшие, носились по площадям и улицам обезлюдевшего города. Казалось, что всесильный и безразличный к судьбам людей Сварщик решил наконец выжечь по контуру городских границ несостоявшийся Третий Рим и, отбив окалину молотком, забросить его на мрачную свалку своих неудавшихся проектов. Ветры, получившие полную свободу, бесновались, как почуявшие кровь наемники, ворвавшиеся в побежденную крепость. В воздухе летали, словно обрывки газет, огромные рекламные щиты, падали троллейбусные остановки, пингвиноподобные урны и вырванные с корнем деревья. Местами легковые машины кувыркались и скакали по площадям, как воланы перекати-поля в степи. С Большого театра содрало кровлю и, скатав ее в огромные рулоны, расшвыряло в разные стороны. Старинными кленами, росшими на набережной, повышибало огромные драконьи зубы Кремлевской стены, и они валялись у ее подножья бесформенными рыжими глыбами. Особенно ужасающую картину представляли собой старые столичные кладбища. Вековые деревья были выворочены, обнажая истлевшие гробы, порушенные ими надгробия и кресты обратились в груды битого мрамора и гранита, испещренные золочеными осколками эпитафий. Прах из разбитых погребальных урн, перемешавшись с дорожной пылью, разлетелся окрест и, смытый дождем, к ужасу бессмертных душ, стекал пепельно-желтыми потоками в городскую канализацию.