Неприкасаемые - Буало-Нарсежак Страница 39

— Кто же в этом случае на него донес? Узнай мы ответ на этот вопрос, Ронан бы сразу успокоился.

— Надо подумать! Кто пользовался у Ронана абсолютным доверием?

— Вы. И естественно, Катрин.

— И все?.. Но тогда… Поскольку я тут ни при чем…

Эрве испуганно взглянул на меня.

— Нет. Она не могла этого сделать, они ведь собирались пожениться.

— А она знала о случившемся?

— Только Ронан сможет вам точно ответить. Но скажи он ей: „Я иду убивать Барбье“, она бы сумела помешать ему.

Славный Эрве! У него редкий талант зарабатывать деньги, но в человеческом сердце он мало что смыслит.

— Вы полагаете, он ничего не скрывал от нее? — продолжаю я. — И она, разумеется, знала о его ненависти к Барбье.

— Разумеется.

— Итак, мы имеем перед собой девушку, любящую Ронана и мечтающую разделить с ним жизнь. Она уже знает, что беременна, и страшится безумных выходок своего возлюбленного, или жениха, если вам угодно. Вполне естественно, она просит его поклясться ничего не предпринимать против полицейского. Он наверняка уступил ее просьбам. И пообещал. Мой рассказ представляется вам правдоподобным?

— Да.

— Пообещать-то он пообещал, но подталкиваемый ненавистью, видно, позабыл о своих словах. Другого возможного объяснения просто нет. Раз я не доносил, значит, это сделала она.

Я вижу, Эрве сдался. Если посмотреть на дело под этим углом, все сразу становится на свои места. А у меня уже нет никаких сомнений. Вполне объяснимый шаг отчаявшейся и взбешенной девушки.

— Это вполне вяжется с оставленной ею запиской, — говорит Эрве. — Я уже не помню точно текст. Что-то вроде: „Я тебя никогда не прощу… Ты настоящее чудовище…“ Ну, вы понимаете.

Если я с такими подробностями передаю вам нашу беседу, то лишь для того, чтобы вы прочувствовали мое потрясение, когда я намного раньше Эрве со всей ясностью понял, что даже бесполезно пытаться переубедить Ронана. Катрин для него — святое. И виновным он, естественно, посчитал меня. Это вполне его устроило. Ему не хотелось копаться в глубинах своей души. Мои слова жестоки, но я убежден, что все произошло именно таким образом. Ронан, и тут ничего не исправишь, — незаживающая рана, а я знаю, что это такое.

— Хотите, я поговорю с ним?

— Он вцепится вам в глотку.

— Но ведь необходимо что-то делать.

— Оставьте.

— Да от него можно ждать чего угодно!

— Я подумаю.

Надоело молоть языком.

— Раз вы невиновны, — повторял и повторял Эрве, — нельзя сидеть сложа руки. Это черт знает как глупо!

Я прервал его охи и ахи и, чтобы успокоить и доказать, что я все-таки не склонен воспринимать ситуацию излишне трагически, пообещал ему сопровождать предстоящие автобусные экскурсии. Мы сразу вступили на прочную почву. И лицо Эрве тотчас просветлело. Уф! А что мне оставалось делать?.. Идти в полицию? Прятаться? Писать Ронану письмо и пытаться оправдаться? Поднять все вверх дном, чтобы разыскать Элен, чувствуя, как по моему следу идет безумец? Защищаться, одним словом? Но вот как раз желания защищаться у меня и нет. Я это совершенно отчетливо осознаю, хотя мне и нелегко объяснить причину. В каком-то смысле я не способен вместе с Эрве бороться против Ронана. Ибо я в союзе с Ронаном против самого себя. Неожиданно я понял, что его представления обо мне и о стоящем за моей спиной мире хотя, разумеется, и чрезвычайно наивны, но все же благородны и чисты. Я был священником, а значит, скалой средь зыбей. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что приходится назвать это чувство верой. Верой полной, абсолютной. То есть такой, какой и должна быть истинная вера. Я сейчас тщательно взвешиваю каждое мое слово, так вот: он оказал мне великую честь, поверив, что мне можно все рассказать, что я все пойму и прощу. А я в ответ уехал. Сбежал.

И с этой минуты я был способен в его глазах на все, что угодно, на любую мерзость! Вот она, правда! С Ронаном нет золотой середины. Вы станете его убеждать, что я не мог на него донести, а он: „Почему бы и нет! От сана он ведь отказался!“ С Элен примерно то же самое. Они оба верные своим принципам люди, не позволяющие себе никаких сделок с совестью. А поэтому ату меня, всаживай дюжину пуль одну за одной! Верующие люди! Вы чувствуете, до какой степени они правы в их неприятии моего образа жизни. Я для них воплощение зла. И мне идти увещевать Ронана, втолковать ему, что он выбрал себе не того виноватого? И тем самым отнимать у него Катрин? Да это равносильно убить его.

А если он убьет меня? Мне ничего не остается, как уповать на то, что я некогда называл, как и вы, Божьим промыслом. Я больше ничего не знаю. И напоминаю спрута, которого рыбак переворачивает с боку на бок, словно перчатку. Умирающий, липкий, скользкий, будто испачканный чернилами… Сил больше нет. Пусть все идет, как идет. Выбора нет.

Я поблагодарил Эрве за все, что он сделал для меня. Он снова сумел улыбнуться:

— В конце концов, у страха глаза велики. Возможно, Ронан просто хочет нас попугать. И скорее всего, мы напрасно волнуемся.

Так разговаривают с безнадежным больным. Однако напоследок, для очистки совести, он все же добавляет:

— Но я вас предупредил. Остерегайтесь!

Славный мальчик! Он любит чувствовать себя комфортно, и морально и физически. Ему нужен дорогой костюм и столь же безукоризненная совесть. Пусть успокоится! Я не в обиде на него за то, что он таков, каков есть: милый и эгоистичный. И у меня нет права осуждать его. Тем более что я его служащий!

Когда я напишу вам в следующий раз, не знаю. Возможно, никогда. Оставайтесь мысленно со мной до конца. Мне это поможет пройти мой путь, никуда не сворачивая.

Искренне ваш

Жан Мари».

Ронан перечел написанное:

«Дорогая мама!

Солдатом — невзирая на все звания — был не ваш муж. Им был я. Мне осталось выполнить последнее задание. И я твердо намерен дойти до конца. А после этого избавлю вас от своего присутствия. Останься я с вами, вы бы несомненно укрепились в христианской добродетели, но постепенно порастеряли бы милосердие, которому так многие завидуют. Хотя и знаю, что моя последняя воля останется невыполненной, все же скажу: хочу быть похороненным возле Катрин.

Прощайте. Я разрешаю вам думать, что у меня был приступ безумия. Это поможет вам соблюсти приличия.

Целую,

Ронан».

Запечатал конверт, приклеил марку. Через несколько часов он опустит свое письмо в Париже в почтовый ящик. Когда оно дойдет до адресата, все уже будет кончено. Ронан проверил пистолет, засунул его к себе в дорожную сумку. Последний взгляд на стол, на комнату. Он выходит. Ушел.

Туристы весело, перекидываясь шутками, поднимались один за другим в автобус. Стоявший возле шофера Кере пробежался взглядом по списку: сорок два человека, сборная солянка. Несколько бельгийцев, супружеская чета из Германии, а остальные — пенсионеры, видимо пожелавшие избежать обычной отпускной сутолоки на дорогах. Дютуа, Мартен, Гобер, Перальта, де Гер… Кере поднял глаза. Де Гер!.. Ронан уже занял место, в самой глубине автобуса, и смотрел в окно. Худое лицо с застывшим суровым выражением; сквозь пелену лет, словно играя с Кере в прятки, то проступали, то вновь исчезали знакомые черты. Сердце тяжело забилось. Если Ронан здесь, это значит… А уйти невозможно. Слишком поздно.