Государевы люди - Андрей Ильин Страница 38

Соберет царь свою ватагу шутейную (и все-то тут есть и все при должностях: и певчие, и попы, и дьяконы, и архимандриты, и суфраганы, и архижрецы, и князь-папины служители), посадят вновь избранного патриарха шутовского в громадный ковш и несут в собственный его дом, где опускают в чан с вином. Провозгласят: «Пьянство Бахусово да будет с тобой». Перечтут принадлежности пьянства: «пьяниц, скляниц, шутов, сумасбродов, водок, вин, пив, бочек, ведер, кружек, стаканов, чарок, карт, Табаков, кабаков и прочее и прочее...»

И пойдет гульба!.. Только успевай чарки подставлять. А не пить нельзя, таких, кто норовит от забав питейных уклониться, шуты обязательно приметят и тогда уж вусмерть напоят!

И всяк раз собутыльники Петровы норовят какую-нибудь новую шутку учудить.

— Эй! — кричит вдруг, пьяный гомон и стук чарок перекрывая, Алексашка Меншиков. — Слыхал я, Федор Юрьевич, что в канцелярии твоей колдунов каких-то приволокли и ныне огнем их пытают? Али брешут?

— Как не пытать — пытают! — отвечает Федор Юрьевич.

— А чего ты их нам не показываешь? — в пьяном угаре кричат все, желая новой забавы испробовать.

— А вот мы прямо теперь и поедем на них глазеть! — предлагает Петр.

И счас всей ватагой собираются они в пытошную канцелярию. Кто на своих ногах, а кто под руки. Порасселись в кареты и понеслись долгой вереницей с криками да хохотом, давя конями кур и собак, а то и прохожих зазевавшихся.

Приехали.

А как спустились по ступеням истертым под своды каменные, в глубокие, без окон, подвалы, коих все, а пуще других сами пьяницы шутейные, пугаются, как дохнули смрада, пахнущего горелой плотью, кровью, да требухой, так враз притихли.

Глядят кругом на крюки железные, из стен торчащие, и всяк думает об одном и том же — а ну как на этом самом или на том, что рядом, крюке ему после висеть.

А тут кто-то дверь сзади с громом захлопнул, да на засов с лязгом запер.

— А вот возьму я, да прикажу вас всех отсюда обратно не пускать! — громогласно, так, что эхо от сводов отскакивает, кричит пьяный Петр. — Тута всех на дыбах поразвешу!..

И не понять, шутит он или нет?! А может, он специально их напоил и сюда хитростью заманил, чтобы всех здесь по-тихому порешить! А?..

Да хоть бы даже и шутил и хоть бы пьян был до бесчувствия, а все одно царь он — только мигнет, и ведь враз развесят!

Присмирели пьяницы, и весь хмель из них сразу — вон.

— Что, спужались? — хохочет довольный своим розыгрышем Петр.

И требует прикатить бочонок вина, чтобы тут же, в подвалах пытошных, шутейный пир продолжить. Велит каждому пить допьяна да велит, чтобы привели сюда немедля колдунов.

Колдуна-то всего два — старик да баба молодая, на него похожая, не иначе как дочь. Оба в лохмотьях вместо одежды, оба кнутами драны так, что кожа лоскутами висит.

— Эти, что ли? — указывает на них пальцем Петр. — За что их?

— За сношение с нечистой силой, за сглаз, за порчу, за слова предерзкие, прилюдно произнесенные, за гадание по внутренностям и по руке тоже! — докладывают Петру.

— Да ну? — удивляется Петр. — А ну, пусть они теперь погадают. Кому бы только?.. А вот пущай ему!

И толкает в спину, вперед выставляя князя-кесаря — друга своего разлюбезного Алексашку Меншикова.

Алексашка — бух на колени и к царю ползком.

— Пощади, Мин Херц! — орет, кривляется, смешные рожи строит, чтобы царя порадовать, повеселить. — Спаси-пощади — сглазят меня злодеи!..

— Ступай! — кричит на него Петр, ногой к колдунам пихая.

Пополз Алексашка, всячески на потребу царя и пьяниц его дурачась. Подал руку.

— А скажи-ка ты мне — честный сей царедворец али нет? — тужась и еле-еле сдерживая смех, говорит царь Петр, сам притворно брови хмуря.

Колдун берет руку князя-кесаря и, к чадному смоляному факелу повернув, долго-долго смотрит, по раскрытой ладони пальцем водя. А Алексашка — комедию строит, ужом крутится, приседает, испуг на потеху всем изображая.

— Ну, чего скажешь? — требует ответ Петр.

— Вор он, — говорит колдун.

— Ага! Попался разлюбезный! — кричит, хохочет довольный царь. — Вор ты, Алексашка, вор!

Меншиков на колдуна зыркнул, да не пьяно, а будто и не пил вовсе. Асам шутейным криком кричит:

— Мин Херц! Ей-богу, врут! Напраслину на меня возводят!

— Врешь, врешь — воруешь! — хохочет царь, по ляжкам себя колотя. — Ты, Алексашка, в беззакониях зачат, во грехах родился и в плутовстве скончаешь живот свой!

— Мин Херц, гроша лишнего без сызволения твоего не взял! — божится, в грудь себя колотит князь-кесарь. Да уж, кажись, не кривляется, а всерьез.

— А коли не вор — докажи! Дайте ему вина!

Тут же Алексашке подносят кубок Великого Орла — чуть ли не полведерный сосуд, до самых краев вином заполненный.

— Пей, коли не врешь! Весь выпьешь, да на ногах устоишь — поверю. А нет — счас плетьми прикажу бить и ноздри щипцами рвать.

И вроде шутка все, а только по спине морозцем так и ожигает!

Алексашка кубок схватил и враз, залпом, мимо губ, да так, что до самых колен проливая, осушил. Закачался, но все ж таки устоял.

— Вот, Мин Херц! Как есть до капли! — и кубок вверх дном перевернул, показывая, что пустой тот.

— Ай да Алексашка, ай да молодец! — крикнул Петр. — А все одно — вор и мошенник! Но тока все равно люблю тебя, друг сердешный!

И, встав и на нетвердых ногах к нему подойдя, обнял, привлек и поцеловал в губы. А потом, к колдуну оборотясь, приказал:

— А ну гляди, чего у него там еще написано? Чего с ним наперед будет?

Алексашка еле-еле руку поднял и колдуну сунул. На — гляди!..

Колдун руку взял, посмотрел. Опустил молча, а сам слово сказать боится.

— Ну, чего молчишь? — грозно взглянул на него Петр. — Правду молви!

Колдун поклонился и сказал:

— Вижу город на самом краю земли, избенку махоньку, а в ней человеце в рубище на печи помирает, криком крича. И ничего у него из того, что ране было, нет — ни дворцов, ни богатств, ни званий — только эта изба, рубаха нательна да крест...

Это у кого, у Алексашки-то — у самого первого на Руси богатея?! А вот и врет колдун! Разве мыслимо, чтобы князь-кесарь всего, чего имеет, лишился? Такого богатства за триста лет не изжить!

— Брешешь, старик! — грозит пальцем пьяный Меншиков. — У меня вот где все! — и пальцы, что есть сил, в кулак жмет.

— А ну, теперь этого! — хохочет Петр, другого собутыльника к колдуну взашей толкая.