Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа - Жорж Сименон Страница 34

И тогда его щеки покраснели, глаза обожгло, что было его способом плакать. Он толкнул дверь, повесил цепочку и замер в нерешительности, не зная, в какую сторону пойти через холл, который казался ему просторнее, чем обычно.

В конце концов он вошел в гардероб и спустился по железной лестнице на кухню, где повернул электрический выключатель. Он часто так делал, когда дежурил ночью, почти всегда, и всякий раз чувствовал себя виноватым. Он открывал холодильники один за другим и ел все, что попадалось ему под руку: куриную ножку, сыр, сардины, большие банки которых всегда стояли открытыми, и, прежде чем подняться к своей комнатушке, набивал карманы фруктами.

Эли мог бы, как Эмилио, приготовить себе холодные закуски на ночь. Он имел на это право, но не думал об этом, и, слыша утром ворчание шеф-повара по поводу исчезнувших продуктов, никогда не признавался, что это сделал он.

Он не стал садиться за стол, так же, как и в другие ночи, оставаясь настороже из страха быть застигнутым врасплох.

Эли еще ел, поднимаясь по лестнице, и проглотил последний кусок, не жуя, когда ему вдруг пришла в голову мысль, что он может сейчас оказаться лицом к лицу с Мишелем.

Но в холле никого не было, и он недоверчиво обошел его, словно ожидал увидеть кого-нибудь, притаившегося за одним из кресел.

Ему просто обязаны были рано или поздно дать возможность объясниться. Он слишком устал, чтобы стоять на ногах, но не чувствовал себя в безопасности за пределами своей комнатушки, предпочитая провести остаток ночи на неудобном стуле, чем в кресле по другую сторону стойки.

Вот один из пунктов, которые ему предстояло объяснить, поскольку он не знал, были ли другие людьми такими же, как он: ему был нужен свой угол.

Ведь возможно, каким бы нелепым это ни казалось, именно это стало причиной трагедии. Но он начнет с другого. Его первой фразой, поскольку он считал это самым главным, станет:

— Что бы ты ни думал, Мишель, я никогда не испытывал к тебе ненависти.

Раньше он обращался к нему на «ты»? Он забыл. Эта деталь ускользала от него, что очень его беспокоило. Странным было также то, что он принялся продумывать свою речь на польском языке.

— А ведь я пытался. Я перепробовал все, чтобы вас возненавидеть, потому что тогда все стало бы намного проще. Но я не смог. Так что дело вовсе не в ненависти. И не в личных обидах. Я знал, что вы сделали это не специально, но все-таки вы забрали у меня все.

«Вы» было как-то не к месту. Он снова увидел себя сидящим за столом перед своими книгами и тетрадями, услышал гул печки, заметил полупрофиль Луизы, устроившейся в своем кресле, но хотя именно этот образ мучил его когда-то так сильно, что ему хотелось кричать в одиночестве в своей комнате, он больше не мог представить ее на кровати, с обнаженным бледным телом.

Потому что это было совсем не важно, как он понял впоследствии. Луиза не имела никакого значения. Важным было лишь…

Мишель стал крупным бизнесменом, дорожащим своим временем.

Было бы глупо злоупотреблять его терпением. Эли должен был найти точные фразы, иначе он снова посмотрит на него так, как смотрел только что, словно задаваясь вопросом, что этот служащий делает на его пути.

Возможно, причина заключалась именно в этом. Он настолько презирал Эли, что не собирался предоставлять ему возможность объясниться.

Ведь он не выдал его тогда, иначе полиция нашла бы способ его арестовать. У них есть списки, которые они хранят годами и отправляют в другие страны. Чтобы добраться до Америки, Эли пришлось посетить консульства Польши и Соединенных Штатов, получить справку в полиции Алтоны, и никто нигде даже не моргнул глазом, увидев его и услышав его имя.

Значит, Мишель промолчал. Может быть, потому что он все понял и сжалился над ним?

Но почему же теперь он не хотел этого сделать и дать ему возможность выговориться? Пусть он был занят всю вторую половину дня. Но сегодня вечером, вернувшись в отель, он был уже свободен и, тем не менее, поднялся к себе, не задав Эли ни единого вопроса.

Почему поначалу в его взгляде промелькнуло удивление? Потому что Эли стал толстым, а его рыжая шевелюра поредела, или же потому, что он проводил свою жизнь в каморке администратора маленького отеля?

Ведь именно из-за Эли нижняя часть лица Мишеля была обезображена, неподвижна, и он мог изъясняться лишь странными звуками, и каждый, кто смотрел на него, чувствовал себя неловко. Разве можно было ожидать, что он не затаил на него обиду?

— Но ведь я тоже пострадал, — защищался Эли, — вся моя жизнь изменилась из-за вас. И я тоже был обижен, я пытался вас возненавидеть, я решил наказать вас.

Так пусть и Мишель накажет его, если это принесет ему облегчение. Он имел на это право. Пусть он выберет любое наказание, Эли был заранее готов его принять.

— Только, умоляю, не заставляйте меня уезжать!

У него не было больше сил.

Пусть хотя бы на этот раз его оставят жить в своем уголке. Или пусть тогда лучше убьют. Смерть пугала его. Мысль о том, что он будет лежать на земле, неподвижный, с открытыми глазами, а люди будут ходить вокруг и в конце концов унесут его, пока он не разложился, была еще ужаснее, чем мысль о холоде. И, тем не менее, пускай его лучше убьют, если понадобится. Но только быстро.

Мишель не мог быть так жесток, чтобы нарочно заставлять его ждать. Просто он был очень занят, решая множество разных вопросов.

— Я знаю, что вы занятой человек и вам приходится принимать важные решения, встречаться со многими людьми, но мой вопрос займет у вас всего несколько минут.

Это было просто. Лишь бы ему позволили объясниться.

Он нашел слово, чтобы дать точное определение улыбке прежнего Мишеля, его легкости и радости, которые не позволяли людям обижаться на него. Он играл и не отдавал себе в этом отчета. Он давил людей своим каблуком, как давят насекомых, проходя мимо, и не знал, что такое угрызения совести, поскольку не знал, что такое зло.

— Вы понимаете, что я хочу сказать? Вы были невинны и не знали, что такое страдания, холод, голод, страх, что значит считать себя уродливым и грязным и постоянно стыдиться этого. Вам нужно было все, потому что вы желали всего, а у меня был лишь уголок на кухне мадам Ланж, где я хотел провести свою жизнь, а вы…

Нет, он не это хотел сказать. Он не мог найти той простой и четкой мысли, которую открыл для себя холодными ночами в Алтоне. Неужели он мог забыть такую важную вещь? Тогда вдруг все показалось ему таким ясным, что, если бы Мишель оказался перед ним, он сумел бы его убедить.

Понятие невинности там присутствовало, но оно было выражено по-другому. Ему необходимо было срочно найти ту мысль, чтобы объяснение было простым, поскольку он не хотел обманывать Мишеля и собирался взывать вовсе не к его жалости…

А к его здравому смыслу. Он хотел поговорить с ним как мужчина с мужчиной, так же искренне, даже более искренне, чем разговаривают с самим собой.