Четверги с прокурором - Герберт Розендорфер Страница 33

Был один любопытный субъект – председатель судебной коллегии на пенсии. Его напыщенный титул, хоть уже и упраздненный, все-таки в те времена еще производил впечатление. Чуть позже пришел федеральный министр юстиции, перед ним бургомистр Мюнхена, прославившийся тем, что решил все переиначить в пароксизме реформаторства. Он и изобрел эту реформу юстиции… Все так, но кто лучше меня мог знать, что юстиции реформа была необходима как воздух, как, впрочем, и сегодня… Но не об этом я хочу сейчас говорить. Уже хотя бы потому, что, уйдя на пенсию, я сменил юстицию на другое, хорошо известное вам занятие.

И земельный прокурор кивнул на футляр с инструментом.

– Значит, так: все до единой предпринимаемые до сих пор реформы системы правосудия проводились не с того конца. И реформы упомянутого мной ретивого новатора-министра в конечном итоге свелись всего лишь к упразднению титулов председателя судебной коллегии, хотя шума по этому поводу было много. Весьма экономная реформа. И новые титулы звучали приятнее – или нет? Тот, кого раньше называли старшим участковым судьей, стали называть ВСОНС.

– Простите, как?

– Нет-нет, у вас все в порядке со слухом – ВСОНС. «Второй судья, осуществляющий надзор за судопроизводством»… Но давайте лучше вернемся к нашему отставному председателю судебной коллегии, о котором я говорил. Титул за ним оставался, поскольку реформаторы решили-таки проявить гуманность в отношении пенсионеров и выдергивали у них из-под ног ковер благозвучных титулов… Был даже случай, мне это известно доподлинно, когда один почтенный председатель судебной коллегии отправился на покой надень раньше положенного срока и задень до вступления в силу упомянутого закона, предусматривавшего пресловутое титулярное оскопление, – с ним намеренно поступили так, чтобы не лишать его титула. И не напрасно, поскольку сохранить за собой титул было для него важнее даже размеров пенсионного содержания, которое вследствие досрочного отправления на пенсию могло быть существенно урезано, а это кое-что значит в судейских кругах.

Так вот… но я не о нем собрался вам рассказывать, а о другом его коллеге, ничуть не менее эксцентричном человеке. Представьте себе: вы председатель судебной коллегии, всемогущий председатель, и вдруг в один прекрасный день вы становитесь никем. Пенсионером. Тут уж кого угодно подкарауливает опасность свалиться в черную дыру. Ты – никто, и не каждый, знаете, способен…

Тут герр земельный прокурор доктор Ф. улыбнулся и указал на свою скрипку.

– …как бы там ни было, необходимо иметь какое-то занятие, и вот наш с вами председатель судебной коллегии занялся тем, что ежедневно, начиная с восьми тридцати утра до двенадцати тридцати дня и далее с четырнадцати тридцати до шестнадцати тридцати за исключением суббот и воскресений, обходил в Нойхаузене улицы и записывал номера автомобилей нарушителей правил парковки.

В понедельник в восемь пятнадцать утра, то есть перед началом очередного контрольного обхода, он выкладывал аккуратно написанный листок на стол дежурному полицейского участка. Со временем полиция привыкла к его вывертам, и скоро списки нарушителей, составленные отставным председателем судебной коллегии, отправлялись в архив, а не в мусорную корзину. Потому как бывший председатель судебной коллегии постоянно справлялся в суде о принятых мерах в отношении нарушителей, выявленных благодаря его бдительности.

Была у этого председателя и другая страсть – он любил по ночам обозревать местность в свой старенький армейский бинокль. Как впоследствии было отражено в протоколе, «для выявления нарушителей правил парковки в темное время суток». Когда я напомнил ему, что, дескать, в районе, где он проживал, всякие ограничения действовали лишь до 19.00, пенсионер тут же сослался на увлечение астрономией. Впрочем, оставим его и его наблюдения, не важно, что и кого он наблюдал в бинокль по ночам, но в тот роковой вторник, примерно за две недели до обнаружения трупа госпожи Кнепфмюллер, он заметил, как через сад дома вдовы пробежал мужчина, перелез через ограду за домом и исчез в следующем саду, примыкавшем к первому и куда более обширном, вероятно, окружавшем располагавшийся на параллельной улице дом.

Узнав об убийстве госпожи Кнепфмюллер, первое, от цветочницы и, второе, из местной прессы, он тут же сообщил о своем открытии куда следует. Был предпринят осмотр ограды на предмет обнаружения отпечатков пальцев – это было нетрудно, благо ограда состояла из железных прутьев, так и напали на след Глухоса. Его пальчики обнаружились на прутьях упомянутой ограды…

Глухоса взяли во время облавы на вокзале, он отсидел положенные трое суток в Штадельхаймской тюрьме за нарушение общественного порядка, а тут и подоспели эти самые отпечатки пальцев.

За ним водились кое-какие, не столь уж и опасные делишки – задержания на вокзале, где Глухое околачивался без определенной цели, попрошайничество, отсутствие документов, удостоверяющих личность, мелкое воровство, пара попыток проникновения в жилище, – в общем, мелкий воришка, бродяга и так далее. Никаких попыток совершения насильственных преступлений, если не считать выбитого зуба у одного из сообщников во время драки на почве личной неприязни.

Все допросы как две капли воды походили один на другой, Глухое вел себя как те писатели, которым после войны вменяли в вину пронацистские вирши. Сначала он клялся и божился, что его ноги в Нойхаузене не было, что он вообще не знает, где сей район находится, потом признавал, что все же бывал там, предъявляя алиби. Алиби после проверки лопалось, он признавался, что да, он был на той самой улице, а на очной ставке с нашим председателем судебной коллегии признал и незаконное проникновение в дом фрау Кнепфмюллер, но тут же заявил, что, дескать, «дамочка лежала мертвая».

Глухое, по его словам, и он заявлял это и в полиции, и позже во время следствия, когда ему предоставили защитника, проник в дом с целью стянуть что плохо лежало. Это он признает. Безоговорочно. Дескать, он подумал, что в этом доме вот уже несколько дней никого нет – ни света в окнах, ни разговоров, ничего. Он ведь не с бухты-барахты забрался туда, а понаблюдал. И он не собирался никого впутывать в это дело, никаких сообщников, которые только и норовят ухватить побольше, вот и решил действовать в одиночку. Осторожненько расспросил кое-кого из местных, и ему сказали, что живет там одна старушенция не из бедных, которая денежки хранит в чулке. Вот он и решил вломиться к ней – да, именно такого-то числа, в тот самый вторник… Но пожилую дамочку уже кто-то укокошил. Он до смерти перепугался, когда увидел ее труп весь в крови – уже засохшей; нет, она не воняла, просто картина была жуткая, к тому же дело было ночью, он тут же ноги в руки оттуда, даже ни к чему не притронулся: во-первых, в двух шагах ее труп, и, во-вторых, потому что он сразу же усек, что убийство повесят на него.

Никто Глухосу не поверил, включая и меня, честно хочу признаться. Хотя убийство никак не вязалось с его криминальной историей. Но, как говорится, кто знает…

С целью установления точного времени наступления смерти и соответственно времени преступления, опросили многочисленных свидетелей. Что касалось Глухоса, тот на момент, когда отставной председатель судебной коллегии углядел в бинокль перелезавшего через садовую ограду мужчину, располагал самым безупречным из всех алиби, таким, в которое даже я верил безоговорочно: он сидел в каталажке до утра понедельника. А вот на вторник алиби у него не было.