Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон Страница 33

Рабби Хескел Шпильман — человек-гора, гигантский опрокинутый торт, гипертрофированный домик из мультика, в котором закрыты окна и оставлен открытым кран на кухне. Его слепил пацан или, скорее, группа малышей, слепых от рождения сирот, никогда человека не видевших. Они присобачили культи рук и ног к культе тела и нахлобучили куда попало калабаху головы. Любой толстосум может обтянуть свой «роллс-ройс» тонкой тканью, просторами шелка и бархата, ушедшими на сюртук и штаны ребе. Потребовались бы совместные мозговые усилия восемнадцати величайших мудрецов истории, чтобы рассудить, порожден ли могучий зад ребе безднами глубин, создан ли человеком или сотворен Богом. Встанет ли он, сядет ли — разницы вы не заметите.

— Предлагаю формулы вежливости опустить, — начинает беседу ребе.

Голос его высок и звучит несколько комично: голос типичного ученого мужа, каковым в былые времена и являлся Хескел Шпильман. Ландсман слышал как-то, что это вроде из-за внутренней секреции. Железы какие-то. Говорили также, что ребе вербоверов, при всей своей громадной массе, блюдет строжайшую диету аскета: бульончики да корешки, да корочка сухая. Но у Ландсмана свое видение, и он представляет ребе в виде шара, раздутого ядовитыми газами насилия и коррупции, видит во чреве монстра башмаки и сердца людей, недопереваренных машиной судопроизводства.

— Присаживайтесь и скажите, что привело вас ко мне.

— Да, разумеется, ребе, — отвечает Берко.

Каждый из них занимает стул перед столом ребе.

Кабинет — ну чисто имперская Австро-Венгрия. Необъятные левиафаны из красного дерева, черного дерева, розового дерева и всякого иного экзотического материала, каждый размером с кафедральный собор столичного города. В углу при двери возвышаются знаменитые вербоверские часы, спасенные из старого дома на Украине. Пропавшие при падении России, всплывшие в Германии, пережившие атомную бомбардировку Берлина в 1946 году и все последующие потрясения. Часы идут против часовой стрелки, и вместо цифр у них первые двенадцать букв иврита в обратном порядке. Возвращение часов ознаменовало поворот в судьбе вербоверского двора и взлет Хескела Шпильмана. Баронштейн занимает позицию справа-сзади ребе, за конторкой, откуда он может наблюдать одним глазом через окно за улицей, другим выбрать какой-нибудь толстый том для демонстрации прецедентов и отыскания оправданий, а третьим, самым зорким, внутренним оком может он следить за человеком, представляющим центр его существования.

Ландсман прочистил горло. Дело ведет он, зарегистрировано оно на него, ему и карты в руки. Взгляд на вербоверские часы. От этой жалкой пародии на неделю осталось еще семь минут.

— Прежде чем вы начнете, детективы, — вмешивается Арье Баронштейн, — позвольте мне официально оповестить вас, что я присутствую здесь в качестве поверенного рабби Шпильмана. Ребе, если у вас появятся сомнения, следует ли вам отвечать на поставленные детективами вопросы, прошу вас воздержаться от ответов и предоставить все мне.

— Мы не допрос ведем, рабби Баронштейн, — говорит Берко.

— Я рад, что вы здесь со мной, ну просто очень рад, Арье, — заверяет ребе. — Я даже настаиваю на вашем присутствии, но в качестве габая и зятя моего, не юриста. Я не нуждаюсь в адвокате.

— Дорогой ребе, эти люди — детективы из отдела расследования особо тяжких преступлений, — горячится Баронштейн. — Вы вербоверский ребе. Если вам не нужен адвокат, то никому не нужен адвокат. Но, поверьте мне, каждому нужен адвокат. — Он выхватывает лист желтой бумаги из недр конторки, где, вне всякого сомнения, хранит свои фиалы с кураре и цикутой, ожерелья из отрезанных ушей, нанизанных на бечевку со склада Цимбалиста. Он свинчивает колпачок с перьевой авторучки. — Я буду конспектировать… — Прокурорским тоном: — На гербовой бумаге.

Из глубин неподвижной плоти Ландсмана рассматривают два глаза — живых, зеленых с позолотой. Ничего общего с бесцветными камушками, оставленными посетителями кладбища на надгробии, венчающем плечи Баронштейна. Взгляд отеческий, взгляд сочувствующий, сострадательный, ласковый и веселый. Знают эти глаза, чего лишился Ландсман, что разбазарил, что упустил из-за сомнений своих, из-за безверия, из-за напускной лихости. Понимают эти глаза метания, сбросившие Ландсмана с пути добрых намерений, его роман с насилием, его стремление швырнуть свое тело под копыта судьбы, стремление бить и быть избитым, крушить и сокрушиться. До этого момента Ландсман не понимал, против кого выступают он и остальные копы округа, а также русские штаркеры и преступная мелочь, а также ФБР и налоговики, а также федеральный контроль табачный, алкогольный и огнестрельного оружия. Людей с такою парой глаз поискать надо. Их можно без риска послать на край любой бездны.

— Скажите, для чего вы здесь, детектив Ландсман.

Сквозь дверь донесся телефонный звонок. В кабинете ребе телефона не видно. Ребе едва заметно семафорит бровью, и Баронштейн опускает ручку на бумагу и исчезает, просачивается сквозь щель приоткрытой двери. Вот уже слышен его голос. Ландсман привычно вслушивается, но слов не разобрать. Интонации жесткие, идет обмен обрывками фраз и отдельными словами.

Ребе замечает слуховые усилия Ландсмана и той же бровью изображает осуждение.