Немой свидетель - Карло Шефер Страница 32

— Ерунда… — эхом отозвался Зенф, уставившись куда-то в пустоту. Потом вдруг кивнул и засучил рукава. Обе руки были покрыты поперечными шрамами. — Все только бабская болтовня, да, Хафнер?

— Ничего не понимаю. Кто это сделал? Или…

— Я сделал. — Зенф взял у Хафнера бутылку и глотнул из нее. — Мне было семь, и родители отвезли меня на пару месяцев к моему дядьке. Мать сильно болела, что-то по женской части, а отец уходил на смену. Братьев и сестер у меня не было, дед с бабкой жили в Баден-Бадене, а мне в школу идти. Деваться было некуда. Дядька работал учителем и после обеда был уже дома. — Он задрожал. — С ним было обалденно. Он умел показывать фокусы, настоящие. И меня научил, я до сих пор их помню. Будь я не копом, а преступником, вы бы со мной намучились, я ведь умею вынимать руки из наручников, у меня маленькие кисти.

Да, руки у него и вправду маленькие, Тойер уже обращал на это внимание.

— Но есть другие оковы, и из них не выберешься. — Зенф трудно дышал, однако в глазах его горела решимость выговориться до конца. — Дядька жил в собственном доме возле Хардтвальда, большого парка в пригороде Карлсруэ. Место замечательное, вот только друзей приглашать я не мог, — продолжал Зенф. — Я не понимал причины такого запрета, а в остальном мне позволялось все. Он купил мне пони. Просто так, в один из будних дней. Летом семьдесят четвертого я смотрел все матчи чемпионата мира по футболу! Иногда после этого, вечером, он ходил со мной купаться на Баггерзе, куда вообще-то никого не пускали. Но мой дядька-волшебник знал тайную тропку.

Потом, в один прекрасный день, он сказал мне, что, к сожалению, забыл дома наши купальные шмотки — ну ничего, мы искупаемся так, голышом, ведь я твой дядя. Впрочем, полотенце у него было, и он очень заботливо меня вытер.

Еще он жарил на гриле все, что мне нравилось. Позже я узнал, что мой отец часто хотел навестить меня, а дядя не пускал, говорил, что меня это только расстроит. Отец был не из числа мудрецов, и если его умный шурин, педагог, уверяет… Он говорил мне: «Эй, малыш, сегодня потрясающий воздух, мы будем спать на террасе, идет дождь, но терраса крытая, а что холодно — не беда, мы ляжем вместе и согреемся… Ведь я твой дядя, мне можно. Давай я покажу тебе интересную игру, тебе понравится, тебе будет приятно». — Зенф судорожно сглотнул, Тойеру показалось, что толстяк подавил приступ рвоты. — Да, ощущения бесподобные, в какой-то мере верно, но я подозревал, что-то тут не так, ведь я слишком маленький, а он слишком большой, но «нет, ведь это просто любовь, ведь я твой дядя, я тебя люблю как племянника. Иди сюда, я поцелую тебя на ночь, ах, раз, два… семь, за каждый твой годик. Мы с тобой верные друзья, ты и я».

В другой раз я отворачивался, не хотел, чтобы он целовал меня в губы, и он ужасно обижался. Не разговаривал, печально смотрел в сторону. «Что такое, дядя Вальтер? Почему ты грустишь? Не грусти. Если я тебя поцелую, ты улыбнешься?» — «Да, да, да, конечно!»

Как-то раз, когда я тоже отказывался, он разозлился: «Опять ты за свое? Сказать твоей матери, что я больше не хочу держать тебя из-за твоего упрямства? Ведь она больная. Не сможет тебя взять домой, и отец тоже. Пойдешь в приют, а пони я отправлю на бойню»… Вот так я сделался его игрушкой.

Тойер непроизвольно встал и прибавил нагрев на батарее. Его знобило.

— Я не знал этого, — тихо пробормотал Хафнер. — Скажи мне его адрес, я подвешу его за яйца.

— Можешь не трудиться, — сказал Зенф. — Он умер шесть лет спустя: все чаще прикладывался к виски, возможно, уже и в те месяцы, когда я у него жил, ведь семилетний ребенок не мог этого заметить. И все же, если я теперь нюхаю виски, меня тошнит. Ты этого, конечно, не мог знать, Хафнер, так что новогодний подарок оказался не самым приятным.

— И ты никогда не рассказывал никому об этом? — спросил Лейдиг.

— Рассказывал… Когда у меня появилась ненадолго подружка, мне пришлось ей объяснять, почему я не могу лечь с ней в постель. Я надеялся, что со временем преодолею этот комплекс, но так и не смог и через некоторое время снова оказался один.

— Почему же ты не сообщил об этом? — спросил Хафнер. — Я бы…

— В семь лет? Хафнер, о чем ты говоришь? Через полгода я вернулся домой. «Твоя мама больна, ее нельзя огорчать. Мы друзья, а у друзей могут быть маленькие секреты».

Мои родители были благодарны ему, когда он несколько лет спустя взял меня с собой в отпуск. Мать все еще болела и не хотела никуда ездить. Добрый дядя Вальтер… Да, было отлично. В баварском отеле он показал мне самое замечательное, что бывает во взрослой жизни. Я был его маленьким мужчиной. В одиннадцать лет. Было больно, однако я уже продвинулся настолько, что он мог не сомневаться — я все выдержу. И тогда, — еле слышно проговорил Зенф, — сквозь жуткую боль я ощутил внутри себя словно взрыв. Уж как он обрадовался!

— Я открою окно, — сказал Лейдиг. — От дыма я сейчас отключусь. — Но он все-таки выкурил очередную сигарету из хафнеровских запасов, казавшихся неисчерпаемыми.

— Потом я решил себя изуродовать, порезал руки, растолстел. Его это почти не смутило, а от отца я получал пару раз взбучку, и он мне даже пригрозил: если ты не прекратишь резать себе руки, мы тебя больше не отпустим к дяде Вальтеру. Разумеется, я делал это и дальше.

И все-таки время от времени он меня настигал, например, в туалете во время семейных торжеств. Не боялся ни чуточки, после стольких лет ощущал себя в полной безопасности, а уж после порции виски — тем более.

Когда он умер, я плакал и ненавидел себя за это. Теперь я отвлекаюсь с помощью своих идиотских шуток. Зато по ночам мне не до веселья.

— Все это ужасно, — заметил Тойер. — Но при чем тут Фредерсен?

Зенф схватился за голову:

— Как он смотрел, какое у него было лицо, когда он говорил про Анатолия! Эта похоть, выдаваемая за сочувствие… Разве вы не видели?

— Что за наживка, о которой ты говорил? — спросил Тойер.

— Минуту, — запротестовала Ильдирим. — Опять расследование? Вам тут что — штаб операции? Нет уж! Господин Зенф, то, что с вами произошло, — это ужасно, не спорю. Но вы тоже используете ребенка! Если вы тут забрасываете наживку и думаете заставить понервничать какого-то там педофила и убийцу, то навлекаете опасность на нас. Вам на это, очевидно, наплевать? Или я ошибаюсь?

— Сожалею, фрау Ильдирим, я как-то не подумал об этом, я…

Открылась дверь, в комнату вошла Бабетта, пошатываясь от слабости:

— Во всем доме воняет дымом. А орете вы так, что все соседи слышат…

— Ты абсолютно права. — Ильдирим обняла воспитанницу за плечи. — Сейчас все прекратится. Господа уходят. Все. Я оплачиваю этот дом, и он целиком принадлежит мне.

— Да, действительно, — смущенно согласился Хафнер. — Но пиво я заберу с собой, вам оставлю немножко — на остаток вечера и на завтрашнее утро.

— Весьма признательна, — буркнула Ильдирим.