Возвращение танцмейстера - Хеннинг Манкелль Страница 32

В палатке он и проснулся, с трудом пытаясь вырваться из цепких объятий сна. Шел дождь – несильный, редкий, так что каждая капля, падая на палатку, сообщала о своем прибытии нежным шлепком. Каждый день, особенно по утрам, он мечтал о тепле. Осенью в Швеции было холодно. Он уже усвоил этот урок за время своей затянувшейся поездки.

Но скоро конец. Сегодня он доедет до Мальмё. Там он оставит машину, избавится от палатки и проведет ночь в гостинице. Рано утром на следующий день он переправится в Копенгаген, а во второй половине дня сядет на самолет, который через Франкфурт и Сан-Паулу доставит его в Буэнос-Айрес.

Он устроился в спальном мешке поудобнее и снова закрыл глаза. Можно еще полежать. У него болела голова, во рту было сухо. Накануне я переборщил, подумал он. Я выпил слишком много, гораздо больше, чем нужно было, чтобы уснуть.

Соблазн открыть рюкзак и достать бутылку был велик. Но он не имеет права рисковать угодить в полицию за вождение машины в нетрезвом виде. Прежде чем лететь сюда, он зашел в шведское посольство в Буэнос-Айресе, чтобы разузнать особенности правил дорожного движения в Швеции. Ему стало ясно, что наличие алкоголя в крови является очень серьезным нарушением и что полиция не проявляет в таких случаях никакой снисходительности. Это его немного удивило, поскольку он читал в газете, что шведы много пьют и частенько напиваются.

Ему все же удалось удержаться от искушения. Если его остановит полиция, от него, по крайней мере, не будет пахнуть спиртом.

Снаружи в палатку просачивался слабый свет. Он вспомнил сон. Во сне он был Ароном Зильберштейном и его отец, Лукас, был рядом. Отец был учителем танцев, он давал уроки в своей квартире в Берлине. Но это были уже последние, страшные годы – Арон знал это, поскольку у отца во сне уже не было усов. Он сбрил их за несколько месяцев до катастрофы. Они сидели в единственной комнате, где окна еще уцелели. Они были вдвоем – Арон и его отец, вся семья куда-то исчезла. И они сидели вдвоем и ждали. Просто ждали, и больше ничего. Сейчас, через пятьдесят пять лет, он думал, что все его детство было сплошным ожиданием. Ожидание и страх. Даже эти страшные дни, когда по ночам выла воздушная тревога и они мчались в бомбоубежище, не оставили в нем следа. Но это ожидание наложило печать на всю его жизнь.

Он вылез из спального мешка. Нашел таблетки от головной боли и бутылку с водой. Посмотрел на руки – дрожат. Он положил в рот таблетку и запил водой. Потом босиком вышел из палатки и помочился. Земля была мокрой и холодной. Через сутки меня здесь не будет, подумал он. Ни этого проклятого холода, ни долгих ночей. Он снова залез в мешок и застегнул его до самого подбородка. Ему все время хотелось выпить, но он держался. Потом. Нельзя рисковать теперь, когда уже все позади.

Дождь внезапно усилился. Все так, как и должно быть, сказал он себе. Я больше пятидесяти лет ждал этого дня. Я уже почти потерял надежду найти объяснение тому, что погубило мою жизнь. И тогда случилось то, чего я меньше всего ждал. По совершенно невероятной случайности в моей жизни появился человек и объяснил, что произошло. У него в руках оказался недостающий фрагмент головоломки. Случайность, которой по законам вероятности быть не должно.

Он решил, что сразу по возвращении в Буэнос-Айрес сходит на могилу Хёлльнера и положит цветы. Без него ничего бы не было. Где-то все равно существует мистическая, может быть, божественная справедливость, и она свела его с Хёлльнером, когда тот еще был жив, и через него дала ему ответы на все вопросы. Внезапное осознание того, что случилось с ним, когда он был еще ребенком, повергло его в состояние шока. Он никогда в жизни не пил так много, как в те дни после встречи с Хёлльнером. Но потом, когда Хёлльнер умер, он заставил себя бросить пить, вернулся к своей работе и начал разрабатывать план.

Теперь все это было позади.

Под мерный шум дождя он еще раз прокрутил в памяти все, что произошло. Вначале Хёлльнер, на которого он случайно наткнулся в ресторане «Ла Кабана». С тех пор прошло уже два года. У Хёлльнера уже тогда был рак желудка, который впоследствии свел его в могилу. Филип Монтейро, одноглазый официант, спросил, не против ли он разделить столик с еще одним господином – в ресторане почти не было свободных мест. И усадил его за столик Хёлльнера.

Они тут же выяснили, что оба – эмигранты из Германии, акцент был одинаковым. Он было подумал, что Хёлльнер принадлежит к большой группе немцев, которые после войны, используя загодя организованные нацистами каналы, сбежали от возмездия после краха тысячелетнего рейха. Арон даже не назвал свое настоящее имя – Хёлльнер вполне мог оказаться одним из тех, кто приехал нелегально, по фальшивым бумагам, может быть, его даже высадили с одной из подводных лодок, сновавших у аргентинских берегов весной 1945 года. Ему могли помогать и многочисленные нацистские группы, оперировавшие в то время в Швеции, Норвегии и Дании. Или же он мог приехать позже, когда Хуан Перон открыл объятья немецким эмигрантам, не задавая никаких вопросов об их прошлом. Арон знал, что в Аргентине полно подпольных нацистов, военных преступников, живших в постоянном страхе быть разоблаченными и все же сохранивших свои убеждения, в домах у них на почетном месте по-прежнему стоял бюст Гитлера. Но Хёлльнер оказался не из таких. Он говорил о войне как о катастрофе. Он вскоре понял, что, хотя отец Хёлльнера и был высокопоставленным нацистом, сам он – обычный эмигрант, уехавший в Аргентину из разрушенной Европы в поисках лучшей жизни.

Итак, в этот вечер они сидели за одним столиком в «Ла Кабане». Арон помнил даже, что они заказали одно и то же – тушеное мясо; повар в «Ла Кабане» готовил его великолепно. После еды они пошли прогуляться по городу – им было в одну сторону, он сам шел на Авенида Коррьентес, Хёлльнер – чуть подальше. Они договорились встретиться. Хёлльнер рассказал, что он вдовец, дети его вернулись в Европу. У него долго была типография, но недавно он ее продал. Арон пригласил его в свою мастерскую по реставрации мебели. Хёлльнер поблагодарил и с тех пор завел привычку заходить по утрам в мастерскую. Хёлльнер, казалось, никогда не уставал наблюдать, как Арон медленно и тщательно меняет обивку на стульях, принадлежавших какому-нибудь аргентинскому богачу. Иногда они выходили в сад покурить и выпить кофе.

Как это часто делают старики, они сравнивали свою жизнь. И как-то раз, во время одного из таких разговоров, Хёлльнер спросил, не родственник ли он Якобу Зильберштейну из Берлина, который избежал депортаций 30-х годов и преследований в военные годы, поскольку был единственным массажистом, умеющим снимать боль в спине у Германа Геринга. Арона внезапно настигла история давно прошедших лет. Да, ответил Арон, массажист Якоб Зильберштейн был его дядей. Используя высокое покровительство, Якоб добился, чтобы не трогали и его брата Лукаса, отца Арона. Хёлльнер внимательно посмотрел на него и вдруг сказал, что он встречался с Якобом Зильберштейном, поскольку тот делал массаж также и его отцу.

В тот день Арон закрыл мастерскую и повесил объявление, что будет только завтра. Он пошел домой к Хёлльнеру, который жил недалеко от гавани, в довольно запущенном доме. У него была небольшая квартира с окнами на задний двор. Арон до сих пор помнил сильный запах лаванды и плохие акварели его жены с видами пампасов. Они сидели до глубокой ночи и дивились, как странно пересеклись их жизни в Берлине – так давно и так далеко отсюда. Хёлльнер оказался на три года моложе Арона. В 1945 году ему было только девять, и он помнил те события довольно смутно. Но он прекрасно запомнил человека, которого раз в неделю привозили на машине, чтобы он массировал его отца. Он запомнил также и свое ощущение, что во всем этом есть что-то неестественное, и даже не просто неестественное, а опасное, – подумать только, этот еврей, имени которого он тогда еще не знал, продолжает жить в Берлине! И пользуется покровительством внушающего всем ужас маршала Геринга. Но когда Хёлльнер описал внешность Якоба Зильберштейна, его необычную манеру двигаться, Арон знал, что ошибки быть не может, он говорит именно о его дяде.