В Париж на выходные - Сергей Васильевич Костин Страница 32

Мне нравятся люди, которые много и с аппетитом едят. Мне видится в этом доверчивая открытость внешнему миру и признательное принятие многочисленных и разнообразных даров, которыми Господь, понимающий людские слабости, так щедро наделил эту землю. Самое существенное, люди, которые любят поесть, никогда ни о чем подобном не задумываются — поэтому с ними может быть скучно, но, как правило, всегда легко.

В тот день в качестве утреннего кофе Николай заказал себе большую кастрюлю мидий в белом вине и картофель фри, то есть практически и суп, и второе с гарниром, а также пол-литровую кружку пива. Мы с ним зашли в бельгийскую пивную «У Леона» на Елисейских Полях, и, глядя на него, я тоже заказал себе самых острых мидий и кружку «гримбергена».

Николай внимательно слушал мой рассказ, но мозг его так же активно считывал и множество датчиков на языке и нёбе. Скажем так: в эти минуты вся его способность воспринимать работала в пиковом режиме. Я заметил в нем еще одну симпатичную особенность. Наш пес мистер Куилп, когда ставишь ему миску с едой, начинает облизываться. Николай сделал точно так же. Он заказал меню, то есть своего рода комплексный обед, и к его мидиям полагалось неограниченное количество картофеля. Официант принес ему уже третью порцию, и, довольно глядя на нее, Николай облизнулся с тем же уверенным сознанием того, что еду принесли именно ему и что она уже точно никуда от него не денется.

— Я сейчас поеду в посольство и просмотрю там фотографии с последних приемов, — сказал он, имея в виду Фатиму.

И с сожалением посмотрел на плещущееся на донышке пиво.

— Еще одну? — предложил я.

Естественно, Николай был моим гостем.

— Нет, — решительно отверг предложение этот Гаргантюа и тут же с той же непреклонной решительностью согласился. — Ну, маленькую!

Я окликнул официанта. Дождавшись, когда он отошел, Николай произнес свой приговор:

— Я думаю, он свой порошок загнал ливийцам! Так что на этом деле можно ставить точку.

Его бы устами да мед пить! Вот бы действительно история со Штайнером закончилась прямо сегодня утром! Мне осталось бы всего ничего: прикончить Метека, встретиться с Жаком Куртеном, и в воскресенье я мог вернуться в Нью-Йорк. Я взглянул на часы — начало одиннадцатого. Хорошо бы, Метек вчера вечером пришел домой поздно и сейчас только-только просыпался.

Но, к сожалению, всё было не так просто!

— Если бы контейнер уже был у ливийцев, зачем этой мадам было поджидать нашего друга у гостиницы? Они бы давно разбежались!

— Да, наверное, ты прав.

Николай произнес это как-то рассеянно. Он сейчас окидывал глазами поле боя: груда пустых раковин, наполовину опустошенная третья плошка с картофельной соломкой, корзинка с пока не тронутым, порезанным на куски «батоном, длинным, как флейта». Теперь, наконец, дошла очередь и до него. Николай выбрал себе кусок подлиннее и, вооружившись столовой ложкой, принялся за оставшийся в кастрюле суп.

— Давай так, — проговорил он. — Я поеду узнаю, что смогу. Думаю, что твоя версия с ливийцами правильная. А твои сомнения пусть разрешают люди поумнее нас с тобой.

К нам быстрыми шагами шел официант. Николай, чтобы добро не пропадало, вылил в себя остаток пива, дождался, пока его пустую кружку заменили пусть на стакан, но полный, и одобрил происходящее вежливым «мерси». Потом наклонил кастрюлю, вычерпал ложкой остаток супа, закусил остатком хлеба, откинулся в изнеможении и тыльной стороной руки вытер пот со лба. Это и вправду был завтрак, достойный героев Рабле.

Я не выдержал и расхохотался.

— Ты чего? — удивился Николай, принимаясь за пиво.

— Ты давно в Париже?

— Четвертый год заканчиваю. Скоро домой!

— Хочется?

— Считаю дни!

— А всё это? — я обвел рукой пивную.

Николай небрежным жестом смахнул окружающую действительность в небытие.

— Мое любимое блюдо — картошка с селедкой и подсолнечным маслом. Таким, которое семечками пахнет. Я же русский!

Я снова засмеялся. Николай с подозрением посмотрел на меня.

— Что смешного?

— Не читал, у Фонвизина есть такая пьеса «Бригадир»? Там один олух молодой возвращается из Парижа в Россию совершенно преображенным. Он говорит: «Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех». Его спрашивают: «А можно ли тем, кто был в Париже, забыть, что они русские?» Ответ я помню дословно: «Totalement нельзя. Это не такое несчастье, которое бы скоро в мыслях могло быть заглажено. Однако нельзя и того сказать, чтоб оно живо было в нашей памяти. Оно представляется нам, как сон, как illusion».